В овраге

 
 
А.П. Чехов 
 
 
 
 
 
В ОВРАГЕ 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Москва 
ИНФРА-М 
2013 

1 

УДК 822 
ББК  84 (2 Рос=Рус) 
 
Ч 56 
 
 
 
 
Чехов А.П. 
В овраге. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 34 с. – (Библиотека русской классики). 
 

    
 
 
 
 
 
ISBN 978-5-16-007042-1 
© Оформление. ИНФРА-М, 2013 
 
 

 
         
Подписано в печать 25.09.2012. Формат 60x88/16.  
Гарнитура Newton.  Бумага офсетная. 
Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72. 
Тираж 5000 экз. Заказ № 
Цена свободная. 

 
«Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 3800540, 3800543.  Факс: (495) 3639212 
E-mail: books@infra-m.ru    http://www.infra-m.ru 
 
 
 
 
 

2 

В ОВРАГЕ 
 
I 
 
Село Уклеево лежало в овраге, так что с шоссе и со станции 
железной дороги видны были только колокольня и трубы ситценабивных фабрик. Когда прохожие спрашивали, какое это село, то 
им говорили: 
– Это то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел. 
Как-то на поминках у фабриканта Костюкова старик дьячок 
увидел среди закусок зернистую икру и стал есть ее с жадностью; 
его толкали, дергали за рукав, но он словно окоченел от наслаждения: ничего не чувствовал и только ел. Съел всю икру, а в банке 
было фунта четыре. И прошло уж много времени с тех пор, дьячок 
давно умер, а про икру всё помнили. Жизнь ли была так бедна 
здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про село Уклеево ничего другого не рассказывали. 
В нем не переводилась лихорадка и была топкая грязь даже летом, особенно под заборами, над которыми сгибались старые вербы, дававшие широкую тень. Здесь всегда пахло фабричными отбросами и уксусной кислотой, которую употребляли при выделке 
ситцев. Фабрики – три ситцевых и одна кожевенная – находились 
не в самом селе, а на краю и поодаль. Это были небольшие фабрики, и на всех их было занято около четырехсот рабочих, не больше. 
От кожевенной фабрики вода в речке часто становилась вонючей; 
отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской 
язвы, и фабрику приказано было закрыть. Она считалась закрытой, 
но работала тайно с ведома станового пристава и уездного врача, 
которым владелец платил по десяти рублей в месяц. Во всем селе 
было только два порядочных дома, каменных, крытых железом; в 
одном помещалось волостное правление, в другом, двухэтажном, 
как раз против церкви, жил Цыбукин, Григорий Петров, епифанский мещанин. 
Григорий держал бакалейную лавочку, но это только для вида, 
на самом же деле торговал водкой, скотом, кожами, хлебом в зерне, свиньями, торговал чем придется, и когда, например, за границу требовались для дамских шляп сороки, то он наживал на каждой паре по тридцати копеек; он скупал лес на сруб, давал деньги в 
рост, вообще был старик оборотливый. 
У него было два сына. Старший, Анисим, служил в полиции, в 
сыскном отделении, и редко бывал дома. Младший, Степан, пошел 
по торговой части и помогал отцу, но настоящей помощи от него 

3 

не ждали, так как он был слаб здоровьем и глух; его жена Аксинья, 
красивая, стройная женщина, ходившая в праздники в шляпке и с 
зонтиком, рано вставала, поздно ложилась и весь день бегала, подобрав свои юбки и гремя ключами, то в амбар, то в погреб, то в 
лавку, и старик Цыбукин глядел на нее весело, глаза у него загорались, и в это время он жалел, что на ней женат не старший сын, а 
младший, глухой, который, очевидно, мало смыслил в женской 
красоте. 
У старика всегда была склонность к семейной жизни, и он любил свое семейство больше всего на свете, особенно старшего сына-сыщика и невестку. Аксинья, едва вышла за глухого, как обнаружила необыкновенную деловитость и уже знала, кому можно 
отпустить в долг, кому нельзя, держала при себе ключи, не доверяя 
их даже мужу, щелкала на счетах, заглядывала лошадям в зубы, 
как мужик, и всё смеялась или покрикивала; и, что бы она ни делала, ни говорила, старик только умилялся и бормотал: 
– Ай да невестушка! Ай да красавица, матушка… 
Он был вдов, но через год после свадьбы сына не выдержал и 
сам женился. Ему нашли за тридцать верст от Уклеева девушку 
Варвару Николаевну из хорошего семейства, уже пожилую, но 
красивую, видную. Едва она поселилась в комнатке в верхнем 
этаже, как всё просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла. Засветились лампадки, столы покрылись белыми как снег скатертями, на окнах и в палисаднике показались 
цветы с красными глазками, и уж за обедом ели не из одной миски, 
а перед каждым ставилась тарелка. Варвара Николаевна улыбалась 
приятно и ласково, и казалось, что в доме всё улыбается. И во 
двор, чего раньше никогда не было, стали заходить нищие, странники, богомолки; послышались под окнами жалобные, певучие 
голоса уклеевских баб и виноватый кашель слабых, испитых мужиков, уволенных с фабрики за пьянство. Варвара помогала деньгами, хлебом, старой одеждой, а потом, обжившись, стала потаскивать и из лавки. Раз глухой видел, как она унесла две осьмушки 
чаю, и это его смутило. 
– Тут мамаша взяли две осьмушки чаю, – сообщил он потом отцу. – Куда это записать? 
Старик ничего не ответил, а постоял, подумал, шевеля бровями, 
и пошел наверх к жене. 
– Варварушка, ежели тебе, матушка, – сказал он ласково, – понадобится что в лавке, то ты бери. Бери себе на здоровье, не сомневайся. 
И на другой день глухой, пробегая через двор, крикнул ей: 
– Вы, мамаша, ежели что нужно, – берите! 

4 

В том, что она подавала милостыню, было что-то новое, что-то 
веселое и легкое, как в лампадках и красных цветочках. Когда в 
заговенье или в престольный праздник, который продолжался три 
дня, сбывали мужикам протухлую солонину с таким тяжким запахом, что трудно было стоять около бочки, и принимали от пьяных 
в заклад косы, шапки, женины платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохой водкой, и грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воздухе, тогда становилось как-то легче при мысли, что там, в доме, есть тихая, опрятная женщина, которой нет дела ни до солонины, ни до водки; милостыня ее действовала в эти тягостные, туманные дни, как предохранительный 
клапан в машине. 
Дни в доме Цыбукина проходили в заботах. Еще солнце не 
всходило, а Аксинья уже фыркала, умываясь в сенях, самовар кипел в кухне и гудел, предсказывая что-то недоброе. Старик Григорий Петров, одетый в длинный черный сюртук и ситцевые брюки, 
в высоких ярких сапогах, такой чистенький, маленький, похаживал 
по комнатам и постукивал каблучками, как свекор-батюшка в известной песне. Отпирали лавку. Когда становилось светло, подавали к крыльцу беговые дрожки и старик молодцевато садился на 
них, надвигая свой большой картуз до ушей, и, глядя на него, никто не сказал бы, что ему уже 56 лет. Его провожали жена и невестка, и в это время, когда на нем был хороший, чистый сюртук и 
в дрожки был запряжен громадный вороной жеребец, стоивший 
триста рублей, старик не любил, чтобы к нему подходили мужики 
со своими просьбами и жалобами; он ненавидел мужиков и брезговал ими, и если видел, что какой-нибудь мужик дожидается у 
ворот, то кричал гневно: 
– Что стал там? Проходи дальше! 
Или кричал, если то был нищий: 
– Бог дасьть! 
Он уезжал по делам; жена его, одетая в темное, в черном фартуке, убирала комнаты или помогала в кухне. Аксинья торговала в 
лавке, и слышно было во дворе, как звенели бутылки и деньги, как 
она смеялась или кричала и как сердились покупатели, которых 
она обижала; и в то же время было заметно, что там в лавке тайная 
торговля водкой уже идет. Глухой тоже сидел в лавке или, без 
шапки, заложив руки в карманы, ходил по улице и рассеянно поглядывал то на избы, то вверх на небо. Раз шесть в день в доме пили чай; раза четыре садились за стол есть. А вечером считали выручку и записывали, потом спали крепко. 
В Уклееве все три ситцевые фабрики и квартиры фабрикантов 
Хрыминых Старших, Хрыминых Младших и Костюкова были со
5 

единены телефоном. Провели телефон и в волостное правление, но 
там он скоро перестал действовать, так как в нем завелись клопы и 
прусаки. Волостной старшина был малограмотен и в бумагах каждое слово писал с большой буквы, но когда испортился телефон, то 
он сказал: 
– Да, теперь нам без телефона будет трудновато. 
Хрымины Старшие постоянно судились с Младшими, иногда и 
Младшие ссорились между собою и начинали судиться, и тогда их 
фабрика не работала месяц, два, пока они опять не мирились, и это 
развлекало жителей Уклеева, так как по поводу каждой ссоры было много разговоров и сплетен. В праздники Костюков и Хрымины 
Младшие устраивали катанье, носились по Уклееву и давили телят. Аксинья, шурша накрахмаленными юбками, разодетая, прогуливалась на улице, около своей лавки; Младшие подхватывали ее и 
увозили как будто насильно. Тогда выезжал и старик Цыбукин, 
чтобы показать свою новую лошадь, и брал с собой Варвару. 
Вечером, после катанья, когда ложились спать, во дворе у 
Младших играли на дорогой гармонике, и если была луна, то от 
звуков этих становилось на душе тревожно и радостно, и Уклеево 
уже не казалось ямой. 
 
II 
 
Старший сын Анисим приезжал домой очень редко, только в 
большие праздники, но зато часто присылал с земляками гостинцы 
и письма, написанные чьим-то чужим почерком, очень красивым, 
всякий раз на листе писчей бумаги в виде прошения. Письма были 
полны выражений, каких Анисим никогда не употреблял в разговоре: «Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного 
чаю для удовлетворения вашей физической потребности». 
Внизу каждого письма было нацарапано, точно испорченным 
пером: «Анисим Цыбукин», и под этим опять тем же превосходным почерком: «Агент». 
Письма читались вслух по нескольку раз, и старик, растроганный, красный от волнения, говорил: 
– Вот, не захотел дома жить, пошел по ученой части. Что ж, 
пускай! Кто к чему приставлен. 
Как-то перед масленицей пошел сильный дождь с крупой; старик и Варвара подошли к окну, чтобы посмотреть, а глядь – Анисим едет в санях со станции. Его совсем не ждали. Он вошел в 
комнату беспокойный и чем-то встревоженный и таким оставался 
потом всё время; и держал себя как-то развязно. Не спешил уезжать, и похоже было, как будто его уволили со службы. Варвара 

6 

была рада его приезду; она поглядывала на него как-то лукаво, 
вздыхала и покачивала головой. 
– Как же это такое, батюшки? – говорила она. – Этих-тех, парню уже двадцать восьмой годочек пошел, а он всё холостой разгуливает, ох-тех-те… 
Из другой комнаты ее тихая, ровная речь слышалась так: «Охтех-те». Она стала шептаться со стариком и с Аксиньей, и их лица 
тоже приняли лукавое и таинственное выражение, как у заговорщиков. 
Решили женить Анисима. 
– Ох-тех-те!.. Младшего брата давно оженили, – говорила Варвара, – а ты всё без пары, словно петух на базаре. По-каковски это? 
Этих-тех, оженишься, бог даст, там как хочешь, поедешь на службу, а жена останется дома помощницей-те. Без порядку-те живешь, 
парень, и все порядки, вижу, забыл. Ох-тех-те, грех один с вами, с 
городскими. 
Когда Цыбукины женились, то для них, как для богатых, выбирали самых красивых невест. И для Анисима отыскали тоже красивую. Сам он имел неинтересную, незаметную наружность; при 
слабом, нездоровом сложении и при небольшом росте у него были 
полные, пухлые щеки, точно он надувал их; глаза не мигали, и 
взгляд был острый, бородка рыжая, жидкая, и, задумавшись, он всё 
совал ее в рот и кусал; и к тому же он часто выпивал, и это было 
заметно по его лицу и походке. Но когда ему сообщили, что для 
него уже есть невеста, очень красивая, то он сказал: 
– Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, 
надо сказать, все красивые. 
Под самым городом было село Торгуево. Одна половина его 
была недавно присоединена к городу, другая оставалась селом. В 
первой, в своем домике, проживала одна вдова; у нее была сестра, 
совсем бедная, ходившая на поденную работу, а у этой сестры была дочь Липа, девушка, ходившая тоже на поденку. О красоте Липы уже говорили в Торгуеве, и только смущала всех ее ужасная 
бедность; рассуждали так, что какой-нибудь пожилой или вдовец 
женится, не глядя на бедность, или возьмет ее к себе «так», а при 
ней и мать сыта будет. Варвара узнала о Липе от свах и съездила в 
Торгуево. 
Потом в доме тетки были устроены смотрины, как следует, с 
закуской и вином, и Липа была в новом розовом платье, сшитом 
нарочно для смотрин, и пунцовая ленточка, точно пламень, светилась в ее волосах. Она была худенькая, слабая, бледная, с тонкими, 
нежными чертами, смуглая от работы на воздухе; грустная, робкая 

7 

улыбка не сходила у нее с лица, и глаза смотрели по-детски – доверчиво и с любопытством. 
Она была молода, еще девочка, с едва заметной грудью, но венчать было уже можно, так как года вышли. В самом деле она была 
красива, и одно только могло в ней не нравиться – это ее большие, 
мужские руки, которые теперь праздно висели, как две большие 
клешни. 
– Нет приданого – и мы без внимания, – говорил старик тетке, – 
для сына нашего Степана мы взяли тоже из бедного семейства, а 
теперь не нахвалимся. Что в доме, что в деле – золотые руки. 
Липа стояла у двери и как будто хотела сказать: «Делайте со 
мной, что хотите: я вам верю», а ее мать Прасковья, поденщица, 
пряталась в кухне и замирала от робости. Когда-то, еще в молодости, один купец, у которого она мыла полы, рассердившись, затопал на нее ногами, она сильно испугалась, обомлела, и на всю 
жизнь у нее в душе остался страх. А от страха всегда дрожали руки 
и ноги, дрожали щеки. Сидя в кухне, она старалась подслушать, о 
чем говорят гости, и всё крестилась, прижимая пальцы ко лбу и 
поглядывая на образ. Анисим, слегка пьяный, отворял дверь в кухню и говорил развязно: 
– Что же это вы тут сидите, мамаша драгоценная? Нам без вас 
скучно. 
А Прасковья, оробев, прижимая руки к своей тощей, исхудалой 
груди, отвечала: 
– Что вы, помилуйте-с… Много вами довольны-с. 
После смотрин назначили день свадьбы. Потом у себя дома 
Анисим всё ходил по комнатам и посвистывал или же, вдруг 
вспомнив о чем-то, задумывался и глядел в пол неподвижно, пронзительно, точно взглядом хотел проникнуть глубоко в землю. Он 
не выражал ни удовольствия от того, что женится, женится скоро, 
на Красной Горке, ни желания повидаться с невестой, а только посвистывал. И было очевидно, что женится он только потому, что 
этого хотят отец и мачеха, и потому, что в деревне такой уж обычай: сын женится, чтобы дома была помощница. Уезжая, он не торопился и держал себя вообще не так, как в прошлые свои приезды, – был как-то особенно развязен и говорил не то, что нужно. 
 
III 
 
В деревне Шикаловой жили портнихи, две сестры-хлыстовки. 
Им были заказаны к свадьбе обновы, и они часто приходили примеривать и подолгу пили чай. Варваре сшили коричневое платье с 
черными кружевами и со стеклярусом, а Аксинье – светло-зеленое, 

8 

с желтой грудью и со шлейфом. Когда портнихи кончили, то Цыбукин заплатил им не деньгами, а товаром из своей лавки, и они 
ушли от него грустные, держа в руках узелки со стеариновыми 
свечами и сардинами, которые были им совсем не нужны, и, выйдя 
из села в поле, сели на бугорок и стали плакать. 
Анисим приехал за три дня до свадьбы, во всем новом. На нем 
были блестящие резиновые калоши и вместо галстука красный 
шнурок с шариками, и на плечах висело пальто, не надетое в рукава, тоже новое. 
Степенно помолившись богу, он поздоровался с отцом и дал 
ему десять серебряных рублей и десять полтинников; и Варваре 
дал столько же, Аксинье – двадцать четвертаков. Главная прелесть 
этого подарка была именно в том, что все монеты, как на подбор, 
были новенькие и сверкали на солнце. Стараясь казаться степенным и серьезным, Анисим напрягал лицо и надувал щеки, и от него пахло вином; вероятно, на каждой станции выбегал к буфету. И 
опять была какая-то развязность, что-то лишнее в человеке. Потом 
Анисим и старик пили чай и закусывали, а Варвара перебирала в 
руках новенькие рубли и расспрашивала про земляков, живших в 
городе. 
– Ничего, благодарить бога, живут хорошо, – говорил Анисим. – Только вот у Ивана Егорова происшествие в семейной жизни: померла его старуха Софья Никифоровна. От чахотки. Поминальный обед за упокой души заказывали у кондитера, по два с 
полтиной с персоны. И виноградное вино было. Которые мужики, 
наши земляки – и за них тоже по два с полтиной. Ничего не ели. 
Нешто мужик понимает соус! 
– Два с полтиной! – сказал старик и покачал головой. 
– А что же? Там не деревня. Зайдешь в ресторан подзакусить, 
спросишь того-другого, компания соберется, выпьешь – ан глядишь, уже рассвет, и пожалуйте по три или по четыре рубля с каждого. А когда с Самородовым, так тот любит, чтоб после всего кофий с коньяком, а коньяк по шести гривен рюмочка-с. 
– И всё врет, – проговорил старик в восхищении. – И всё врет! 
– Я теперь всегда с Самородовым. Это тот самый Самородов, 
что вам мои письма пишет. Великолепно пишет. И если б рассказать, мамаша, – весело продолжал Анисим, обращаясь к Варваре, – 
какой человек есть этот самый Самородов, то вы не поверите. Мы 
его все Мухтаром зовем, так как он вроде армяшки – весь черный. 
Я его насквозь вижу, все дела его знаю вот как свои пять пальцев, 
мамаша, и он это чувствует и всё за мной ходит, не отстает, и нас 
теперь водой не разольешь. Ему как будто жутковато, но и без меня жить не может. Куда я, туда и он. У меня, мамаша, верный, пра
9 

вильный глаз. Глядишь на толкучке: мужик рубаху продает. – 
Стой, рубаха краденая! – И верно, так и выходит: рубаха краденая. 
– Откуда же ты знаешь? – спросила Варвара. 
– Ниоткуда, глаз у меня такой. Я не знаю, какая там рубаха, а 
только почему-то так меня и тянет к ней: краденая и всё тут. У нас 
в сыскном так уж и говорят: «Ну, Анисим пошел вальдшнепов 
стрелять!» Это значит – искать краденое. Да… Украсть всякий 
может, да вот как сберечь! Велика земля, а спрятать краденое негде. 
– А в нашем селе у Гунторевых на прошлой неделе угнали барана и двух ярок, – сказала Варвара и вздохнула. – И поискать некому… Ох-тех-те… 
– Что ж? Поискать можно. Это ничего, можно. 
Подошел день свадьбы. Это был прохладный, но ясный, веселый апрельский день. Уже с раннего утра по Уклееву разъезжали, 
звеня колоколами, тройки и пары с разноцветными лентами на дугах и в гривах. В вербах шумели грачи, потревоженные этой ездой, 
и, надсаживаясь, не умолкая, пели скворцы, как будто радуясь, что 
у Цыбукиных свадьба. 
В доме на столах уже были длинные рыбы, окорока и птицы с 
начинкой, коробки со шпротами, разные соленья и маринады и 
множество бутылок с водкой и винами, пахло копченой колбасой и 
прокисшими омарами. И около столов, постукивая каблучками и 
точа нож о нож, ходил старик. Варвару то и дело окликали, чегонибудь требовали, и она с растерянным видом, тяжело дыша, бегала в кухню, где с рассвета работал повар от Костюкова и белая кухарка от Хрыминых Младших. Аксинья, завитая, без платья, в корсете, в новых скрипучих ботинках, носилась по двору как вихрь, и 
только мелькали ее голые колени и грудь. Было шумно, слышалась 
брань, божба; прохожие останавливались у настежь открытых ворот, и чувствовалось во всем, что готовится что-то необыкновенное. 
– За невестой поехали! 
Звонки заливались и замирали далеко за деревней… В третьем 
часу побежал народ: опять послышались звонки, везут невесту! 
Церковь была полна, горело паникадило, певчие, как пожелал того 
старик Цыбукин, пели по нотам. Блеск огней и яркие платья ослепили Липу, ей казалось, что певчие своими громкими голосами 
стучат по ее голове, как молотками; корсет, который она надела 
первый раз в жизни, и ботинки давили ее, и выражение у нее было 
такое, как будто она только что очнулась от обморока, – глядит и 
не понимает. Анисим, в черном сюртуке, с красным шнурком вместо галстука, задумался, глядя в одну точку, и когда певчие громко 

10