Приданое

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ПРИДАНОЕ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ПРИДАНОЕ 

Много я видал на своем веку домов, больших и малых, каменных и деревянных, старых и новых, но особенно врезался мне в 
память один дом. Это, впрочем, не дом, а домик. Он мал, в один 
маленький этаж и в три окна, и ужасно похож на маленькую, горбатую старушку в чепце. Оштукатуренный в белый цвет, с черепичной крышей и ободранной трубой, он весь утонул в зелени 
шелковиц, акаций и тополей, посаженных дедами и прадедами 
теперешних хозяев. Его не видно за зеленью. Эта масса зелени не 
мешает ему, впрочем, быть городским домиком. Его широкий 
двор стоит в ряд с другими, тоже широкими зелеными дворами, и 
входит в состав Московской улицы. Никто по этой улице никогда 
не ездит, редко кто ходит. 
Ставни в домике постоянно прикрыты: жильцы не нуждаются 
в свете. Свет им не нужен. Окна никогда не отворяются, потому 
что обитатели домика не любят свежего воздуха. Люди, постоянно живущие среди шелковиц, акаций и репейника, равнодушны к 
природе. Одним только дачникам бог дал способность понимать 
красоты природы, остальное же человечество относительно этих 
красот коснеет в глубоком невежестве. Не ценят люди того, чем 
богаты. «Что имеем, не храним»; мало того, – что имеем, того не 
любим. Вокруг домика рай земной, зелень, живут веселые птицы, 
в домике же, – увы! Летом в нем знойно и душно, зимою – жарко, 
как в бане, угарно и скучно, скучно... 
В первый раз посетил я этот домик уже давно, по делу: я привез поклон от хозяина дома, полковника Чикамасова, его жене и 
дочери. Это первое мое посещение я помню прекрасно. Да и 
нельзя не помнить. 
Вообразите себе маленькую сырую женщину, лет сорока, с 
ужасом и изумлением глядящую на вас в то время, когда вы входите из передней в залу. Вы «чужой», гость, «молодой человек» – 
и этого уже достаточно, чтобы повергнуть в изумление и ужас. В 
руках у вас нет ни кистеня, ни топора, ни револьвера, вы дружелюбно улыбаетесь, но вас встречают тревогой. 
– Кого я имею честь и удовольствие видеть? – спрашивает вас 
дрожащим голосом пожилая женщина, в которой вы узнаете хозяйку Чикамасову. 
Вы называете себя и объясняете, зачем пришли. Ужас и изумление сменяются пронзительным, радостным «ах!» и закатывани
2 

ем глаз. Это «ах», как эхо, передается из передней в зал, из зала в 
гостиную, из гостиной в кухню... и так до самого погреба. Скоро 
весь домик наполняется разноголосыми радостными «ах». Минут 
через пять вы сидите в гостиной, на большом, мягком, горячем 
диване, и слышите, как ахает уж вся Московская улица. 
Пахло порошком от моли и новыми козловыми башмаками, 
которые, завернутые в платочек, лежали возле меня на стуле. На 
окнах герань, кисейные тряпочки. На тряпочках сытые мухи. На 
стене портрет какого–то архиерея, написанный масляными красками и прикрытый стеклом с разбитым уголышком. От архиерея 
идет ряд предков с желто–лимонными, цыганскими физиономиями. На столе наперсток, катушка ниток и недовязанный чулок, на 
полу выкройки и черная кофточка с живыми нитками. В соседней 
комнате две встревоженные, оторопевшие старухи хватают с пола выкройки и куски ланкорта... 
– У нас, извините, ужасный беспорядок! – сказала Чикамасова. 
Чикамасова беседовала со мной и конфузливо косилась на 
дверь, за которой всё еще подбирали выкройки. Дверь тоже как–
то конфузливо то отворялась на вершок, то затворялась. 
– Ну, что тебе? – обратилась Чикамасова к двери. 
– Ou est ma cravate, laquelle mon pere m'avait envoyee de 
Koursk? – спросил за дверью женский голосок. 
– Ah, est–ce que, Marie, que... Ах, разве можно... Nous avons 
donc chez nous un homme tres peu connu par nous... Спроси у Лукерьи... 
«Однако как хорошо говорим мы по–французски!» – прочел я 
в глазах у Чикамасовой, покрасневшей от удовольствия. 
Скоро отворилась дверь, и я увидел высокую худую девицу, 
лет девятнадцати, в длинном кисейном платье и золотом поясе, 
на котором, помню, висел перламутровый веер. Она вошла, присела и вспыхнула. Вспыхнул сначала ее длинный, несколько рябоватый нос, с носа пошло к глазам, от глаз к вискам. 
– Моя дочь! – пропела Чикамасова. – А это, Манечка, молодой 
человек, который... 
Я познакомился и выразил свое удивление по поводу множества выкроек. Мать и дочь опустили глаза. 
– У нас на Вознесенье была ярмарка, – сказала мать. – На ярмарке мы всегда накупаем материй и шьем потом целый год до 
следующей ярмарки. В люди шитье мы никогда не отдаем. Мой 

3 

Петр Семены и достает не особенно много, и нам нельзя позволять себе роскошь. Приходится самим шить. 
– Но кто же у вас носит такую массу? Ведь вас только двое. 
– Ах... разве это можно носить? Это не носить! Это – приданое! 
– Ах, maman, что вы? – сказала дочь и зарумянилась. – Они и 
вправду могут подумать... Я никогда не выйду замуж! Никогда! 
Сказала это, а у самой при слове «замуж» загорелись глазки. 
Принесли чай, сухари, варенья, масло, потом покормили малиной со сливками. В семь часов вечера был ужин из шести 
блюд, и во время этого ужина я услышал громкий зевок; кто–то 
громко зевнул в соседней комнате. Я с удивлением поглядел на 
дверь: так зевать может только мужчина. 
– Это брат Петра Семеныча, Егор Семеныч... – пояснила Чикамасова, заметив мое удивление. – Он живет у нас с прошлого 
года. Вы извините его, он не может выйти к вам. Дикарь такой... 
конфузится чужих... В монастырь собирается... На службе огорчили его... Так вот с горя... 
После ужина Чикамасова показала мне епитрахиль, которую 
собственноручно вышивал Егор Семеныч, чтобы потом пожертвовать в церковь. Манечка сбросила с себя на минуту робость и 
показала мне кисет, который она вышивала для своего папаши. 
Когда я сделал вид, что поражен ее работой, она вспыхнула и 
шепнула что–то на ухо матери. Та просияла и предложила мне 
пойти с ней в кладовую. В кладовой я увидел штук пять больших 
сундуков и множество сундучков и ящичков. 
– Это... приданое! – шепнула мне мать. – Сами нашили. 
Поглядев на эти угрюмые сундуки, я стал прощаться с хлебосольными хозяевами. И с меня взяли слово, что я еще побываю 
когда–нибудь. 
Это слово пришлось мне сдержать лет через семь после первого моего посещения, когда я послан был в городок в качестве 
эксперта по одному судебному делу. Зайдя в знакомый домик, я 
услыхал те же аханья... Меня узнали... Еще бы! Мое первое посещение в жизни их было целым событием, а события там, где их 
мало, помнятся долго. Когда я вошел в гостиную, мать, еще более 
потолстевшая и уже поседевшая, ползала по полу и кроила какую–то синюю материю; дочь сидела на диване и вышивала. Те 
же выкройки, тот же запах порошка от моли, тот же портрет с 
разбитым уголышком. Но перемены все–таки были. Возле архие
4 

рейского портрета висел портрет Петра Семеныча. и дамы были в 
трауре. Петр Семеныч умер через неделю после производства 
своего в генералы. 
Начались воспоминания... Генеральша всплакнула. 
– У нас большое горе! – сказала она. – Петра Семеныча – вы 
знаете? – уже нет. Мы с ней сироты и сами должны о себе заботиться. А Егор Семеныч жив, но мы не можем сказать о нем ничего хорошего. В монастырь его не приняли за... за горячие напитки. И он пьет теперь еще больше с горя. Я собираюсь съездить к предводителю, хочу жаловаться. Вообразите, он несколько 
раз открывал сундуки и... забирал Манечкино приданое и жертвовал его странникам. Из двух сундуков всё повытаскал! Если 
так будет продолжаться, то моя Манечка останется совсем без 
приданого... 

– Что вы говорите, maman! – сказала Манечка и сконфузилась. – 
Они и взаправду могут бог знает что подумать... Я никогда, никогда не выйду замуж! 

Манечка вдохновенно, с надеждой глядела в потолок и видимо 
не верила в то, что говорила. 
В передней юркнула маленькая мужская фигурка с большой 
лысиной и в коричневом сюртуке, в калошах вместо сапог, и 
прошуршала, как мышь. 
«Егор Семеныч, должно быть», – подумал я. Я смотрел на 
мать и дочь вместе: обе они страшно постарели и осунулись. Голова матери отливала серебром, а дочь поблекла, завяла, и казалось, что мать старше дочери лет на пять, не больше. 
– Я собираюсь съездить к предводителю, – сказала мне старуха, забывши, что уже говорила об этом. – Хочу жаловаться! Егор 
Семеныч забирает у нас всё, что мы нашиваем, и куда–то жертвует за спасение души. Моя Манечка осталась без приданого! 
Манечка вспыхнула, но уже не сказала ни слова. 
– Приходится всё снова шить, а ведь мы не бог знает какие богачки! Мы с ней сироты! 
– Мы сироты! – повторила Манечка. 
В прошлом году судьба опять забросила меня в знакомый домик. Войдя в гостиную, я увидел старушку Чикамасову. Она, одетая во всё черное, с плерезами, сидела на диване и шила что–то. 
Рядом с ней сидел старичок в коричневом сюртуке и в калошах 

5 

вместо сапог. Увидев меня, старичок вскочил и побежал вон из 
гостиной... 
В ответ на мое приветствие старушка улыбнулась и сказала: 
– Je suis charmee de vous revoir, monsieur. 
– Что вы шьете? – спросил я немного погодя. 
– Это рубашечка. Я сошью и отнесу к батюшке спрятать, а то 
Егор Семеныч унесет. Я теперь всё прячу у батюшки, – сказала 
она шёпотом. 
И, взглянув на портрет дочери, стоявший перед ней на столе, 
она вздохнула и сказала: 
– Ведь мы сироты! 
А где же дочь? Где же Манечка? Я не расспрашивал; не хотелось расспрашивать старушку, одетую в глубокий траур, и пока я 
сидел в домике и потом уходил, Манечка не вышла ко мне, я не 
слышал ни ее голоса, ни ее тихих, робких шагов... Было всё понятно и было так тяжело на душе.