Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Новая дача

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627496.01.99
Чехов, А.П. Новая дача [Электронный ресурс] / А.П. Чехов. - Москва : Инфра-М, 2015. - 15 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/517469 (дата обращения: 28.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

НОВАЯ ДАЧА 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

НОВАЯ ДАЧА 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

I 

В трех верстах от деревни Обручановой строился громадный 
мост. Из деревни, стоявшей высоко на крутом берегу, был виден 
его решётчатый остов, и в туманную погоду и в тихие зимние 
дни, когда его тонкие железные стропила и все леса кругом были 
покрыты инеем, он представлял живописную и даже фантастическую картину. Через деревню проезжал иногда на беговых дрожках или в коляске инженер Кучеров, строитель моста, полный, 
плечистый, бородатый мужчина в мягкой, помятой фуражке; 
иногда в праздники приходили босяки, работавшие на мосту; они 
просили милостыню, смеялись над бабами и, случалось, уносили 
что–нибудь. Но это бывало редко; обыкновенно же дни проходили тихо и спокойно, как будто постройки не было вовсе, и только 
по вечерам, когда около моста светились костры, ветер слабо доносил песню босяков. И днем иногда слышался печальный металлический звук: дон... дон... дон... 
Как–то к инженеру Кучерову приехала его жена. Ей понравились берега реки и роскошный вид на зеленую долину с деревушками, церквами, стадами, и она стала просить мужа, чтобы он купил небольшой участок земли и выстроил здесь дачу. Муж послушался. Купили двадцать десятин земли, и на высоком берегу, 
на полянке, где раньше бродили обручановские коровы, построили красивый двухэтажный дом с террасой, с балконами, с башней 
и со шпилем, на котором по воскресеньям взвивался флаг, – построили в какие–нибудь три месяца и потом всю зиму сажали 
большие деревья, и, когда наступила весна и всё зазеленело кругом, в новой усадьбе были уже аллеи, садовник и двое рабочих в 
белых фартуках копались около дома, бил фонтанчик, и зеркальный шар горел так ярко, что было больно смотреть. И уже было 
название у этой усадьбы: Новая дача. 
В ясное, теплое утро, в конце мая, в Обручаново к здешнему 
кузнецу Родиону Петрову привели перековывать двух лошадей. 
Это из Новой дачи. Лошади были белые, как снег, стройные, сытые и поразительно похожие одна на другую. 
– Чистые лебеди! – проговорил Родион, глядя на них с благоговением. 
Его жена Степанида, дети и внуки вышли на улицу, чтобы посмотреть. Мало–помалу собралась толпа. Подошли Лычковы, 
отец и сын, оба безбородые с рождения, с опухшими лицами и 

3 

без шапок. Подошел и Козов, высокий худой старик с длинной, 
узкой бородой, с палкой крючком; он всё подмигивал своими 
хитрыми глазами и насмешливо улыбался, как будто знал что–то. 
– Только что белые, а что в них? – сказал он. – Поставь моих 
на овес, такие же будут гладкие. В соху бы их да кнутом... 
Кучер только посмотрел на него с презрением, но не сказал ни 
слова. И пока потом в кузнице разводили огонь, кучер рассказывал, покуривая папиросы. Мужики узнали от него много подробностей: господа у него богатые; барыня Елена Ивановна раньше, 
до замужества, жила в Москве бедно, в гувернантках; она добрая, 
жалостливая и любит помогать бедным. В новом имении, рассказывал он, не будут ни пахать, ни сеять, а будут только жить в 
свое удовольствие, жить только для того, чтобы дышать чистым 
воздухом. Когда он кончил и повел лошадей назад, за ним шла 
толпа мальчишек, лаяли собаки, и Козов, глядя вслед, насмешливо подмигивал. 
– То–оже помещики! – говорил он. – Дом построили, лошадей 
завели, а самим небось есть нечего. То–оже помещики! 
Козов как–то сразу возненавидел и новую усадьбу, и белых 
лошадей, и сытого красивого кучера. Это был человек одинокий, 
вдовец; жил он скучно (работать ему мешала какая–то болезнь, 
которую он называл то грызью, то глистами), деньги на пропитание получал от сына, служившего в Харькове в кондитерской, и с 
раннего утра до вечера праздно бродил по берегу или по деревне, 
и если видел, например, что мужик везет бревно или удит рыбу, 
то говорил: «Это бревно из сухостоя, трухлявое» или: «В такую 
погоду не будет клевать». В засуху он говорил, что дождей не будет до самых морозов, а когда шли дожди, то говорил, что теперь 
всё погниет в поле, всё пропало. И при этом всё подмигивал, как 
будто знал что–то. 
В усадьбе по вечерам жгли бенгальские огни и ракеты, и мимо 
Обручанова проходила на парусах лодка с красными фонариками. Однажды утром приехала на деревню жена инженера Елена 
Ивановна с маленькой дочерью в коляске с желтыми колесами, 
на паре темно–гнедых пони; обе, мать и дочь, были в соломенных 
шляпах с широкими полями, пригнутыми к ушам. 
Это было как раз в навозницу, и кузнец Родион, высокий, тощий старик, без шапки, босой, с вилами через плечо, стоял около 
своей грязной, безобразной телеги и, оторопев, смотрел на пони, 

4 

и видно было по его лицу, что он раньше никогда не видел таких 
маленьких лошадей. 
– Кучериха приехала! – слышался кругом шёпот. – Гляди, Кучериха приехала! 
Елена Ивановна посматривала на избы, как бы выбирая, потом 
остановила лошадей около самой бедной избы, где в окнах было 
столько детских голов – белокурых, темных, рыжих. Степанида, 
жена Родиона, полная старуха, выбежала из избы, платок у нее 
сполз с седой головы, она смотрела на коляску против солнца, и 
лицо у нее улыбалось и морщилось, точно она была слепая. 
– Это твоим детям, – сказала Елена Ивановна и подала ей три 
рубля. 
Степанида вдруг заплакала и поклонилась в землю; Родион 
тоже повалился, показывая свою широкую коричневую лысину, и 
при этом едва не зацепил вилами свою жену за бок. Елена Ивановна сконфузилась и поехала назад. 

II 

Лычковы, отец и сын, захватили у себя на лугу двух рабочих 
лошадей, одного пони и мордатого альгауского бычка и вместе с 
рыжим Володькой, сыном кузнеца Родиона, пригнали в деревню. 
Позвали старосту, набрали понятых и пошли смотреть на потраву. 
– Ладно, пускай! – говорил Козов, подмигивая. – Пуска–ай! 
Пускай теперь повертятся, инженеры–то. Суда нет, думаешь? 
Ладно! За урядником послать, акт составить!.. 
– Акт составить! – повторил Володька. 
– Этого так оставить я не желаю! – кричал Лычков–сын, кричал всё громче и громче, и от этого, казалось, его безбородое лицо распухало всё больше. – Моду какую взяли! Дай им волю, так 
они все луга потравят! Не имеете полного права обижать народ! 
Крепостных теперь нету! 
– Крепостных теперь нету! – повторил Володька. 
– Жили мы без моста, – проговорил Лычков–отец мрачно, – не 
просили, зачем нам мост? Не желаем! 
– Братцы, православные! Этого так оставить нельзя! 
– Ладно, пуска–ай! – подмигивал Козов. – Пускай теперь повертятся! То–оже помещики! 

5 

Повернули назад в деревню, и, пока шли, Лычков–сын всё 
время бил себя кулаком по груди и кричал, и Володька тоже кричал, повторяя его слова. А в деревне между тем около породистого бычка и лошадей собралась целая толпа. Бычок был сконфужен и глядел исподлобья, но вдруг опустил морду к земле и побежал, выбрыкивая задними ногами; Козов испугался и замахал 
на него палкой, и все захохотали. Потом скотину заперли и стали 
ждать. 
Вечером инженер прислал за потраву пять рублей, и обе лошади, пони и бычок, некормленые и непоеные, возвращались домой, понурив головы, как виноватые, точно их вели на казнь. 
Получив пять рублей, Лычковы, отец и сын, староста и Володька переплыли на лодке реку и отправились на ту сторону в 
село Кряково, где был кабак, и долго там гуляли. Было слышно, 
как они пели и как кричал молодой Лычков. В деревне бабы не 
спали всю ночь и беспокоились. Родион тоже не спал. 
– Нехорошее дело, – говорил он, ворочаясь с боку на бок и 
вздыхая. – Осерчает барин, тягайся потом... Обидели барина... ох, 
обидели, нехорошо... 
Как–то мужики, и Родион в их числе, ходили в свой лес делить 
покос, и, когда возвращались домой, им встретился инженер. Он 
был в красной кумачовой рубахе и в высоких сапогах; за ним 
следом, высунув длинный язык, шла легавая собака. 
– Здравствуйте, братцы! – сказал он. 
Мужики остановились и поснимали шапки. 
– Я давно уже хочу поговорить с вами, братцы, – продолжал 
он. – Дело вот в чем. С самой ранней весны каждый день у меня в 
саду и в лесу бывает ваше стадо. Всё вытоптано, свиньи изрыли 
луг, портят в огороде, а в лесу пропал весь молодняк. Сладу нет с 
вашими пастухами; их просишь, а они грубят. Каждый день у меня потрава, и я ничего, я не штрафую вас, не жалуюсь, между тем 
вы загнали моих лошадей и бычка, взяли пять рублей. Хорошо ли 
это? Разве это по–соседски? – продолжал он, и голос у него был 
такой мягкий, убедительный и взгляд не суровый. – Разве так поступают порядочные люди? Неделю назад кто–то из ваших срубил у меня в лесу два дубка. Вы перекопали дорогу в Ереснево, и 
теперь мне приходится делать три версты кругу. За что же вы 
вредите мне на каждом шагу? Что я сделал вам дурного, скажите 
бога ради? Я и жена изо всех сил стараемся жить с вами в мире и 
согласии, мы помогаем крестьянам, как можем. Жена моя добрая, 

6 

сердечная женщина, она не отказывает в помощи, это ее мечта 
быть полезной вам и вашим детям. Вы же за добро платите нам 
злом. Вы несправедливы, братцы. Подумайте об этом. Убедительно прошу вас, подумайте. Мы относимся к вам по–
человечески, платите и вы нам тою же монетою. 
Повернулся и ушел. Мужики постояли еще немного, надели 
шапки и пошли. Родион, который понимал то, что ему говорили, 
не так, как нужно, а всегда как–то по–своему, вздохнул и сказал: 
– Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой... 
До деревни дошли молча. Придя домой, Родион помолился, 
разулся и сел на лавку рядом с женой. Он и Степанида, когда были дома, всегда сидели рядом и по улице всегда ходили рядом, 
ели, пили и спали всегда вместе, и чем старше становились, тем 
сильнее любили друг друга. В избе у них было тесно, жарко, и 
везде были дети – на полу, на окнах, на печке... Степанида, несмотря на пожилые годы, еще рожала, и теперь, глядя на кучу детей, трудно было разобрать, где Родионовы и где Володькины. 
Жена Володьки – Лукерья, молодая некрасивая баба, с глазами 
навыкате и с птичьим носом, месила в кадке тесто; сам Володька 
сидел на печи, свесив ноги. 
– По дороге около Никитовой гречи того... инженер с собачкой... – начал Родион, отдохнув, почесывая себе бока и локти. – 
Платить, говорит, надо... Монетой, говорит... Монетой не монетой, а уж по гривеннику со двора надо бы. Уж очень обижаем барина. Жалко мне... 
– Жили мы без моста, – сказал Володька, ни на кого не глядя, 
– и не желаем. 
– Чего там! Мост казенный. 
– Не желаем. 
– Тебя и не спросят. Чего ты! 
– «Не спросят»... – передразнил Володька. – Нам ездить некуда, на что нам мост? Нужно, так и на лодке переплывем. 
Кто–то со двора постучал в окно так сильно, что, казалось, задрожала вся изба. 
– Володька дома? – послышался голос Лычкова–сына. – Володька, выходи, пойдем! 
Володька прыгнул с печки и стал искать свою фуражку. 
– Не ходи, Володя, – проговорил Родион несмело. – Не ходи с 
ними, сынок. Ты у нас глупый, словно ребенок малый, а они тебя 
добру не научат. Не ходи! 

7 

– Не ходи, сынок! – попросила Степанида и заморгала глазами, собираясь заплакать. – Небось в кабак зовут. 
– «В кабак»... – передразнил Володька. 
– Опять пьяный вернешься, ирод собачий! – сказала Лукерья, 
глядя на него со злобой. – Иди, иди и чтоб ты сгорел от водки, сатана бесхвостая! 
– Ну, ты молчи! – крикнул Володька. 
– Выдали меня за дурака, сгубили меня, сироту несчастную, 
пьяница рыжий... – заголосила Лукерья, утирая лицо рукой, которая была вся в тесте. – Глаза бы мои на тебя не глядели! 
Володька ударил ее по уху и вышел. 

III 

Елена Ивановна и ее маленькая дочь пришли в деревню пешком. Они прогуливались. Как раз было воскресенье, и на улицу 
повыходили бабы и девушки в своих ярких платьях. Родион и 
Степанида, сидевшие на крыльце рядышком, кланялись и улыбались Елене Ивановне и ее девочке, уже как знакомым. И из окон 
смотрело на них больше десятка детей; лица выражали недоумение и любопытство, слышался шёпот: 
– Кучериха пришла! Кучериха! 
– Здравствуйте, – сказала Елена Ивановна и остановилась; она 
помолчала и спросила: – Ну, как поживаете? 
– Живем ничего, благодарить бога, – ответил Родион скороговоркой. – Известно, живем. 
– Какая наша жизнь! – усмехнулась Степанида. – Сами видите, 
барыня, голубушка, бедность! Всего семейства четырнадцать 
душ, а добытчиков двое. Одно звание – кузнецы, а приведут лошадь ковать, угля нет, купить не на что. Замучились, барыня, – 
продолжала она и засмеялась, – и–их как замучились! 
Елена Ивановна села на крыльце и, обняв свою девочку, задумалась о чем–то, и у девочки тоже, судя по ее лицу, бродили в 
голове какие–то невеселые мысли; в раздумье она играла нарядным кружевным зонтиком, который взяла из рук у матери. 
– Бедность! – сказал Родион. – Заботы много, работаем – конца–краю не видать. Вот дождя бог не дает... Неладно живем, что 
говорить. 

8 

– В этой жизни вам тяжело, – сказала Елена Ивановна, – зато 
на том свете вы будете счастливы. 
Родион не понял ее и в ответ только кашлянул в кулак. А Степанида сказала: 
– Барыня, голубушка, богатому и на том свете ладно. Богатый 
свечи ставит, молебны служит, богатый нищим подает, а мужик 
что? Лба перекрестить некогда, сам нищий–разнищий, уж где там 
спасаться. И грехов много от бедности, да с горя всё, как псы, лаемся, хорошего слова не скажем, и чего не бывает, барыня–
голубушка, – не дай бог! Должно, нет нам счастья ни на том, ни 
на этом свете. Всё счастье богатым досталось. 
Она говорила весело; очевидно, давно уже привыкла говорить 
о своей тяжелой жизни. И Родион тоже улыбался; ему было приятно, что у него старуха такая умная, словоохотливая. 
– Это только так кажется, что богатым легко, – сказала Елена 
Ивановна. – У каждого человека свое горе. Вот мы, я и мой муж, 
живем не бедно, у нас есть средства, но разве мы счастливы? Я 
еще молода, но у меня уже четверо детей; дети всё болеют, я тоже больна, постоянно лечусь. 
– А какая в тебе болезнь? – спросил Родион. 
– Женская. У меня нет сна, не дают покою головные боли. Я 
вот сижу, говорю, а в голове нехорошо, слабость во всем теле, и я 
согласна, пусть лучше самый тяжелый труд, чем такое состояние. 
И душа тоже непокойна. Постоянно боишься за детей, за мужа. У 
каждой семьи есть свое какое–нибудь горе, есть оно и у нас. Я не 
дворянка. Дед мой был простой крестьянин, отец торговал в Москве и тоже был простой человек. А у моего мужа родители знатные и богатые. Они не хотели, чтобы он женился на мне, но он 
ослушался, поссорился с ними, и вот они до сих пор не прощают 
нас. Это беспокоит мужа, волнует, держит в постоянной тревоге; 
он любит свою мать, очень любит. Ну, и я беспокоюсь. Душа болит. 
Около избы Родиона уже стояли мужики и бабы и слушали. 
Подошел и Козов и остановился, потряхивая своей длинной, узкой бородкой. Подошли Лычковы, отец и сын. 
– И то сказать, нельзя быть счастливым и довольным, если не 
чувствуешь себя на своем месте, – продолжала Елена Ивановна. – 
Каждый из вас имеет свою полосу, каждый из вас трудится и знает, для чего трудится; муж мой строит мосты, одним словом, у 
каждого свое место. А я? Я только хожу. Полосы у меня своей 

9 

нет, я не тружусь и чувствую себя как чужая. Всё это я говорю, 
чтобы вы не судили по наружному виду; если человек одет богато и имеет средства, то это еще не значит, что он доволен своей 
жизнью. 
Она встала, чтобы уходить, и взяла за руку дочь. 
– Мне у вас здесь очень нравится, – сказала она и улыбнулась, 
и по этой слабой, несмелой улыбке можно было судить, как она в 
самом деле нездорова, как еще молода и как хороша собой; у нее 
было бледное, худощавое лицо с темными бровями и белокурые 
волосы. И девочка была такая же, как мать, худощавая, белокурая 
и тонкая. Пахло от них духами. 
– И река нравится, и лес, и деревня... – продолжала Елена 
Ивановна. – Я могла бы прожить тут всю жизнь, и мне кажется, 
здесь бы я выздоровела и нашла свое место. Мне хочется, страстно хочется помогать вам, быть вам полезной, близкой. Я знаю 
вашу нужду, а то, чего не знаю, чувствую, угадываю сердцем. Я 
больна, слаба, и для меня, пожалуй, уже невозможно изменить 
свою жизнь, как я хотела бы. Но у меня есть дети, я постараюсь 
воспитать их так, чтобы они привыкли к вам, полюбили вас. Я 
буду внушать им постоянно, что их жизнь принадлежит не им 
самим, а вам. Только прошу вас убедительно, умоляю, доверяйте 
нам, живите с нами в дружбе. Мой муж добрый, хороший человек. Не волнуйте, не раздражайте его. Он чуток ко всякой мелочи, 
а вчера, например, ваше стадо было у нас в огороде, и кто–то из 
ваших сломал плетень у нас на пасеке, и такое отношение к нам 
приводит мужа в отчаяние. Прошу вас, – продолжала она умоляющим голосом и сложила руки на груди, – прошу, относитесь к 
нам как добрые соседи, будем жить в мире! Сказано ведь, худой 
мир лучше доброй ссоры, и не купи имение, а купи соседа. Повторяю, мой муж добрый человек, хороший; если всё будет благополучно, то мы, обещаю вам, сделаем всё, что в наших силах; 
мы починим дороги, мы построим вашим детям школу. Обещаю 
вам. 
– Оно, конечно, благодарим покорно, барыня, – сказал Лычков–отец, глядя в землю, – вы обрадованные, вам лучше знать. А 
только вот в Ересневе Воронов, богатый мужик, значит, обещал 
выстроить школу, тоже говорил – я вам да я вам, и поставил 
только сруб да отказался, а мужиков потом заставили крышу 
класть и кончать, тысяча рублей пошла. Воронову–то ничего, он 
только бороду гладит, а мужичкам оно как будто обидно. 

10