Неприятность

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

НЕПРИЯТНОСТЬ 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

НЕПРИЯТНОСТЬ 

 

 
 
 
 

ОЧЕРК 
 

 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

НЕПРИЯТНОСТЬ 

Земский врач Григорий Иванович Овчинников, человек лет 35, 
худосочный и нервный, известный своим товарищам небольшими работами по медицинской статистике и горячею привязанностью к так называемым «бытовым вопросам», как–то утром делал 
у себя в больнице обход палат. За ним, по обыкновению, следовал его фельдшер Михаил Захарович, пожилой человек, с жирным лицом, плоскими сальными волосами и с серьгой в 
ухе. 
Едва доктор начал обход, как ему стало казаться очень подозрительным одно пустое обстоятельство, а именно: жилетка 
фельдшера топорщилась в складки и упрямо задиралась вверх, 
несмотря на то, что фельдшер то и дело обдергивал и поправлял 
ее. Сорочка у фельдшера была помята и тоже топорщилась; на 
черном длинном сюртуке, на панталонах и даже на галстуке кое–
где белел пух... Очевидно, фельдшер спал всю ночь не раздеваясь 
и, судя по выражению, с каким он теперь обдергивал жилетку и 
поправлял галстук, одежа стесняла его. 
Доктор пристально поглядел на него и понял, в чем дело. 
Фельдшер не шатался, отвечал на вопросы складно, но угрюмо–
тупое лицо, тусклые глаза, дрожь, пробегавшая по шее и рукам, 
беспорядок в одежде, а главное – напряженные усилия над самим 
собой и желание замаскировать свое состояние, свидетельствовали, что он только что встал с постели, не выспался и был пьян, 
пьян тяжело, со вчерашнего... Он переживал мучительное состояние «перегара», страдал и, по–видимому, был очень недоволен 
собой. 
Доктор, не любивший фельдшера и имевший на то свои причины, почувствовал сильное желание сказать ему: «Я вижу, вы 
пьяны!» Ему вдруг стали противны жилетка, длиннополый сюртук, серьга в мясистом ухе, но он сдержал свое злое чувство и 
сказал мягко и вежливо, как всегда: 
– Давали Герасиму молока? 
– Давали–с... – ответил Михаил Захарыч тоже мягко. 
Разговаривая с больным Герасимом, доктор взглянул на листок, где записывалась температура, и, почувствовав новый прилив ненависти, сдержал дыхание, чтобы не говорить, но не выдержал и спросил грубо и задыхаясь: 
– Отчего температура не записана? 

3 

– Нет, записана–с! – сказал мягко Михаил Захарыч, но, поглядев в листок и убедившись, что температура в самом деле не записана, он растерянно пожал плечами и пробормотал: – Не знаю–
с, это, должно быть, Надежда Осиповна... 
– И вчерашняя вечерняя не записана! – продолжал доктор. – 
Только пьянствуете, чёрт вас возьми! И сейчас вы пьяны, как сапожник! Где Надежда Осиповна? 
Акушерки Надежды Осиповны не было в палатах, хотя она 
должна была каждое утро присутствовать при перевязках. Доктор 
поглядел вокруг себя, и ему стало казаться, что в палате не убрано, что всё разбросано, ничего, что нужно, не сделано и что всё 
так же топорщится, мнется и покрыто пухом, как противная жилетка фельдшера, и ему захотелось сорвать с себя белый фартук, 
накричать, бросить всё, плюнуть и уйти. Но он сделал над собою 
усилие и продолжал обход. 
За Герасимом следовал хирургический больной с воспалением 
клетчатки во всей правой руке. Этому нужно было сделать перевязку. Доктор сел перед ним на табурет и занялся рукой. 
«Это вчера они гуляли на именинах... – думал он, медленно 
снимая повязку. – Погодите, я покажу вам именины! Впрочем, 
что я могу сделать? Ничего я не могу». 
Он нащупал на вспухшей, багровой руке гнойник и сказал: 
– Скальпель! 
Михаил Захарыч, старавшийся показать, что он крепко стоит 
на ногах и годен для дела, рванулся с места и быстро подал 
скальпель. 
– Не этот! Дайте из новых, – сказал доктор. 
Фельдшер засеменил к стулу, на котором стоял ящик с перевязочным материалом, и стал торопливо рыться в нем. Он долго 
шептался о чем–то с сиделками, двигал ящиком по стулу, шуршал, что–то раза два уронил, а доктор сидел, ждал и чувствовал в 
своей спине сильное раздражение от шёпота и шороха. 
– Скоро же? – спросил он. – Вы, должно быть, их внизу забыли... 
Фельдшер подбежал к нему и подал два скальпеля, причем не 
уберегся и дыхнул в его сторону. 
– Это не те! – сказал раздраженно доктор. – Я говорю вам русским языком, дайте из новых. Впрочем, ступайте и проспитесь, от 
вас несет, как из кабака! Вы невменяемы! 

4 

– Каких же вам еще ножей нужно? – спросил раздраженно 
фельдшер и медленно пожал плечами. 
Ему было досадно на себя и стыдно, что на него в упор глядят 
больные и сиделки, и чтобы показать, что ему не стыдно, он принужденно усмехнулся и повторил: 
– Каких же вам еще ножей нужно? 
Доктор почувствовал на глазах слезы и дрожь в пальцах. Он 
сделал над собой усилие и проговорил дрожащим голосом: 
– Ступайте проспитесь! Я не желаю говорить с пьяным... 
– Вы можете только за дело с меня взыскивать, – продолжал 
фельдшер, – а ежели я, положим, выпивши, то никто не имеет 
права мне указывать. Ведь я служу? Что ж вам еще! Ведь служу? 
Доктор вскочил и, не отдавая себе отчета в своих движениях, 
размахнулся и изо всей силы ударил фельдшера по лицу. Он не 
понимал, для чего он это делает, но почувствовал большое удовольствие оттого, что удар кулака пришелся как раз по лицу и что 
человек солидный, положительный, семейный, набожный и 
знающий себе цену, покачнулся, подпрыгнул, как мячик, и сел на 
табурет. Ему страстно захотелось ударить еще раз, но, увидев 
около ненавистного лица бледные, встревоженные лица сиделок, 
он перестал ощущать удовольствие, махнул рукой и выбежал из 
палаты. 
Во дворе встретилась ему шедшая в больницу Надежда Осиповна, девица лет 27, с бледно–желтым лицом и с распущенными 
волосами. Ее розовое ситцевое платье было сильно стянуто в подоле и от этого шаги ее были очень мелки и часты. Она шуршала 
платьем, подергивала плечами в такт каждому своему шагу и покачивала головой так, как будто напевала мысленно что–то веселенькое. 
«Ага, русалка!» – подумал доктор, вспомнив, что в больнице 
акушерку дразнят русалкой, и ему стало приятно от мысли, что 
он сейчас оборвет эту мелкошагающую, влюбленную в себя 
франтиху. 
– Где это вы пропадаете? – крикнул он, поравнявшись с ней. – 
Отчего вы не в больнице? Температура не записана, везде беспорядок, фельдшер пьян, вы спите до двенадцати часов!.. Извольте 
искать себе другое место! Здесь вы больше не служите! 
Придя на квартиру, доктор сорвал с себя белый фартук и полотенце, которым был подпоясан, со злобой швырнул то и другое 
в угол и заходил по кабинету. 

5 

– Боже, что за люди, что за люди! – проговорил он. – Это не 
помощники, а враги дела! Нет сил служить больше! Не могу! Я 
уйду! 
Сердце его сильно билось, он весь дрожал и хотел плакать и, 
чтобы избавиться от этих ощущений, он начал успокаивать себя 
мыслями о том, как он прав и как хорошо сделал, что ударил 
фельдшера. Прежде всего гадко то, думал доктор, что фельдшер 
поступил в больницу не просто, а по протекции своей тетки, служащей в нянюшках у председателя земской управы (противно 
бывает глядеть на эту влиятельную тетушку, когда она, приезжая 
лечиться, держит себя в больнице, как дома, и претендует на то, 
чтобы ее принимали не в очередь). Дисциплинирован фельдшер 
плохо, знает мало и совсем не понимает того, что знает. Он нетрезв, дерзок, нечистоплотен, берет с больных взятки и тайком 
продает земские лекарства. Всем также известно, что он занимается практикой и лечит у молодых мещан секретные болезни, 
причем употребляет какие–то собственные средства. Добро бы 
это был просто шарлатан, каких много, но это шарлатан убежденный и втайне протестующий. Тайком от доктора он ставит 
приходящим больным банки и пускает им кровь, на операциях 
присутствует с неумытыми руками, ковыряет в ранах всегда 
грязным зондом – этого достаточно, чтобы понять, как глубоко и 
храбро презирает он докторскую медицину с ее ученостью и педантизмом. 
Дождавшись, когда пальцы перестали дрожать, доктор сел за 
стол и написал письмо к председателю управы: «Уважаемый Лев 
Трофимович! Если, по получении этого письма, ваша управа не 
уволит фельдшера Смирновского и не предоставит мне права самому выбирать себе помощников, то я сочту себя вынужденным 
(не без сожаления, конечно) просить вас не считать уже меня более врачом N–ской больницы и озаботиться приисканием мне 
преемника. Почтение Любовь Федоровне и Юсу. Уважающий Г. 
Овчинников». Прочитав это письмо, доктор нашел, что оно коротко и недостаточно холодно. К тому же почтение Любовь Федоровне и Юсу (так дразнили младшего сына председателя) в деловом, официальном письме было более чем неуместно. 
«Какой тут к чёрту Юс?» – подумал доктор, изорвал письмо и 
стал придумывать другое. – «Милостивый государь...» – думал 
он, садясь у открытого окна и глядя на уток с утятами, которые, 
покачиваясь и спотыкаясь, спешили по дороге, должно быть, к 

6 

пруду; один утенок подобрал на дороге какую–то кишку, подавился и поднял тревожный писк; другой подбежал к нему, вытащил у него изо рта кишку и тоже подавился... Далеко около забора в кружевной тени, какую бросали на траву молодые липы, 
бродила кухарка Дарья и собирала щавель для зеленых щей... 
Слышались голоса... Кучер Зот с уздечкой в руке и больничный 
мужик Мануйло в грязном фартуке стояли около сарая, о чем–то 
разговаривали и смеялись. 
«Это они о том, что я фельдшера ударил... – думал доктор. – 
Сегодня уже весь уезд будет знать об этом скандале... Итак: «Милостивый государь! Если ваша управа не уволит...»« 
Доктор отлично знал, что управа ни в каком случае не променяет его на фельдшера и скорее согласится не иметь ни одного 
фельдшера во всем уезде, чем лишиться такого превосходного 
человека, как доктор Овчинников. Наверное, тотчас же по получении письма Лев Трофимович прикатит к нему на тройке и начнет: «Да что вы это, батенька, вздумали? Голубушка, что же это 
такое, Христос с вами? Зачем? С какой стати? Где он? Подать его 
сюда, каналью! Прогнать! Обязательно прогнать! 
Чтоб завтра же его, подлеца, здесь не было!» Потом он пообедает с доктором, а после обеда ляжет вот на этом малиновом диване животом вверх, закроет лицо газетой и захрапит; выспавшись, напьется чаю и увезет к себе доктора ночевать. И вся история кончится тем, что и фельдшер останется в больнице, и доктор 
не подаст в отставку. 
Доктору же в глубине души хотелось не такой развязки. Ему 
хотелось, чтобы фельдшерская тетушка восторжествовала и чтобы управа, невзирая на его восьмилетнюю добросовестную службу, без разговоров и даже с удовольствием приняла бы его отставку. Он мечтал о том, как он будет уезжать из больницы, к которой привык, как напишет письмо в газету «Врач», как товарищи поднесут ему сочувственный адрес... 
На дороге показалась русалка. Мелко шагая и шурша платьем, 
она подошла к окну и спросила: 
– Григорий Иваныч, сами будете принимать больных или без 
вас прикажете? 
А глаза ее говорили: «Ты погорячился, но теперь успокоился и 
тебе стыдно, но я великодушна и не замечаю этого». 
– Хорошо, я сейчас, – сказал доктор. 

7 

Он опять надел фартук, подпоясался полотенцем и пошел в 
больницу. 
«Нехорошо, что я убежал, когда ударил его... – думал он дорогой. – Вышло, как будто я сконфузился или испугался... Гимназиста разыграл... Очень нехорошо!» 
Ему казалось, что когда он войдет в палату, то больным будет 
неловко глядеть на него и ему самому станет совестно, но когда 
он вошел, больные покойно лежали на кроватях и едва обратили 
на него внимание. Лицо чахоточного Герасима выражало совершенное равнодушие и как бы говорило: «Он тебе не потрафил, ты 
его маненько поучил... Без этого, батюшка, нельзя». 
Доктор вскрыл на багровой руке два гнойника и наложил повязку, потом отправился в женскую половину, где сделал одной 
бабе операцию в глазу, и всё время за ним ходила русалка и помогала ему с таким видом, как будто ничего не случилось и всё 
обстояло благополучно. После обхода палат началась приемка 
приходящих больных. В маленькой приемной доктора окно было 
открыто настежь. Стоило только сесть на подоконник и немножко нагнуться, чтобы увидеть на аршин от себя молодую траву. 
Вчера вечером был сильный ливень с грозой, а потому трава немного помята и лоснится. Тропинка, которая бежит недалеко от 
окна и ведет к оврагу, кажется умытой, и разбросанная по сторонам ее битая аптекарская посуда, тоже умытая, играет на солнце 
и испускает ослепительно яркие лучи. А дальше за тропинкой 
жмутся друг к другу молодые елки, одетые в пышные зеленые 
платья, за ними стоят березы с белыми, как бумага, стволами, а 
сквозь слегка трепещущую от ветра зелень берез видно голубое 
бездонное небо. Когда выглянешь в окно, то скворцы, прыгающие по тропинке, поворачивают в сторону окна свои глупые носы и решают: испугаться или нет? И, решив испугаться, они один 
за другим с веселым криком, точно потешаясь над доктором, не 
умеющим летать, несутся к верхушкам берез... 
Сквозь тяжелый запах йодоформа чувствуется свежесть и 
аромат весеннего дня... Хорошо дышать! 
– Анна Спиридонова! – вызвал доктор. 
В приемную вошла молодая баба в красном платье и помолилась на образ. 
– Что болит? – спросил доктор. 

8 

Баба недоверчиво покосилась на дверь, в которую вошла, и на 
дверцу, ведущую в аптеку, подошла поближе к доктору и шепнула: 
– Детей нету! 
– Кто еще не записывался? – крикнула в аптеке русалка. – 
Подходите записываться! 
«Он уже тем скотина, – думал доктор, исследуя бабу, – что заставил меня драться первый раз в жизни. Я отродясь не дрался». 
Анна Спиридонова ушла. После нее пришел старик с дурной 
болезнью, потом баба с тремя ребятишками в чесотке, и работа 
закипела. Фельдшер не показывался. За дверцей в аптеке, шурша 
платьем и звеня посудой, весело щебетала русалка; то и дело она 
входила в приемную, чтобы помочь на операции или взять рецепты, и всё с таким видом, как будто всё было благополучно. 
«Она рада, что я ударил фельдшера, – думал доктор, прислушиваясь к голосу акушерки. – Ведь она жила с фельдшером, как 
кошка с собакой, и для нее праздник, если его уволят. И сиделки, 
кажется, рады... Как это противно!» 
В самый разгар приемки ему стало казаться, что и акушерка, и 
сиделки, и даже больные нарочно стараются придать себе равнодушное и веселое выражение. Они как будто понимали, что ему 
стыдно и больно, но из деликатности делали вид, что не понимают. И он, желая показать им, что ему вовсе не стыдно, кричал 
сердито: 
– Эй, вы, там! Затворяйте дверь, а то сквозит! 
А ему уж было стыдно и тяжело. Принявши сорок пять больных, он не спеша вышел из больницы. Акушерка, уже успевшая 
побывать у себя на квартире и надеть на плечи ярко–пунцовый 
платок, с папироской в зубах и цветком в распущенных волосах, 
спешила куда–то со двора, вероятно, на практику или в гости. На 
пороге больницы сидели больные и молча грелись на солнышке. 
Скворцы по–прежнему шумели и гонялись за жуками. Доктор 
глядел по сторонам и думал, что среди всех этих ровных, безмятежных жизней, как два испорченных клавиша в фортепиано, 
резко выделялись и никуда не годились только две жизни: 
фельдшера и его. Фельдшер теперь, наверное, лег, чтобы проспаться, но никак не может уснуть от мысли, что он виноват, оскорблен и потерял место. Положение его мучительно. Доктор же, 
ранее никогда никого не бивший, чувствовал себя так, как будто 
навсегда потерял невинность. Он уже не обвинял фельдшера и не 

9 

оправдывал себя, а только недоумевал: как это могло случиться, 
что он, порядочный человек, никогда не бивший даже собак, мог 
ударить? Придя к себе на квартиру, он лег в кабинете на диван, 
лицом к спинке, и стал думать таким образом: «Он человек нехороший, вредный для дела; за три года, пока он служит, у меня накипело в душе, но тем не менее мой поступок ничем не может 
быть оправдан. Я воспользовался правом сильного. Он мой подчиненный, виноват и к тому же пьян, а я его начальник, прав и 
трезв... Значит, я сильнее. Во–вторых, я ударил его при людях, 
которые считают меня авторитетом, и таким образом я подал им 
отвратительный пример...» 
Доктора позвали обедать... Он съел несколько ложек щей и, 
вставши из–за стола, опять лег на диван. 
«Что же теперь делать? – продолжал он думать. – Надо возможно скорее дать ему удовлетворение... Но каким образом? Дуэли он, как практический человек, считает глупостью или не понимает их. Если в той самой палате, при сиделках и больных, попросить у него извинения, то это извинение удовлетворит только 
меня, а не его; он, человек дурной, поймет мое извинение как 
трусость и боязнь, что он пожалуется на меня начальству. К тому 
же, это мое извинение вконец расшатает больничную дисциплину. Предложить ему денег? Нет, это безнравственно и похоже на 
подкуп. Если теперь, положим, обратиться за разрешением вопроса к нашему прямому начальству, то есть к управе... Она могла бы объявить мне выговор или уволить меня... Но этого она не 
сделает. Да и не совсем удобно вмешивать в интимные дела 
больницы управу, которая кстати же не имеет на это никакого 
права...» 
Часа через три после обеда доктор шел к пруду купаться и думал: 
«А не поступить ли мне так, как поступают все при подобных 
обстоятельствах? То есть, пусть он подаст на меня в суд. Я безусловно виноват, оправдываться не стану, и мировой присудит меня к аресту. Таким образом оскорбленный будет удовлетворен, и 
те, которые считают меня авторитетом, увидят, что я был неправ». 
Эта идея улыбнулась ему. Он обрадовался и стал думать, что 
вопрос решен благополучно и что более справедливого решения 
не может быть. 

10