Разбойник

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

РАЗБОЙНИК

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

РАЗБОЙНИК 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Разбойник. — М.: ИНФРА-М, 2015. — 11 с. — (Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104602-9 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104602-9 

Подписано в печать 01.09.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

РАЗБОЙНИК 

  
 
Ехали мы к Макарью на ярмарку. Тарантас был огромный, 
тамбовский. Сидело нас пятеро: я, купец из Нижнего Ломова, 
приказчик одного астраханского торгового дома, два молодца, 
состоящие при этом же приказчике, да торговый крестьянин из 
села Головинщины. Я, купец и приказчик сидели сзади, под будкою, молодцы насупротив нас, а крестьянин на облучке с ямщиком. Хотели мы ехать на почтовых, да побоялись задержек  
по П—ской губернии, где на ту пору почтовые станции держал 
генерал Цыганов (вымышленная фамилия). Он служил предводителем и все больше охотился за лисицами да за разным красным 
зверем, до дел не доходил, а люди его, надеясь на барскую защиту, творили что хотели. В ярмарочную пору им была лафа; проезжих много, и все больше купечество, народ капитальный и незадорный; твори с ним что хочешь, он за рубль дорогою не стоит, 
потому всегда наверстать его надеется. Да и задору-то на цыгановских станциях не боялись. «Нам, бывало, говорят, что книжка? Плевать мы хотим в эту книжку-то. Пиши, что душа пожелает. Три рубля — да вот тебе и новую книжку к столу прилепят». 
Зная все это, мы порешили ехать на сдаточных. Езда была тоже 
пускай не сахарная, однако все лучше; по крайней мере неприятностей ожидалось меньше. Погода стояла ясная и сухая, дорога — что твое шоссе, только колеса постукивают. По обыкновению, все мы скоро между собой перезнакомились и сблизились, 
как способны сближаться в дороге только русские люди. Разговоры у нас ни на минуту не прекращались, так что купец, который постоянно укладывался спать и закрывал лицо синим бумажным платком, крепко на нас сердился и что-то бурчал себе 
под нос. Впрочем, сердился он только на езде, а как до привала, 
так сейчас и сам вступал в разговор. Из всего нашего дорожного 
общества более всех болтал и даже надоедал своею болтовнею 
один из ехавших с астраханским приказчиком молодцов, Гвоздиковым звали. Превеселый был парень, и лицо такое хорошее, не 
то чтоб очень умное, а так, открытое, веселое, словом, хорошее 
лицо. Он поминутно болтал и все больше подтрунивал над своим 
товарищем. Глаза у него были такие чистые и смех такой задушевный, что даже становилось досадно, глядя на его беспечную 

 3

веселость. Другой молодец, товарищ Гвоздикова, был человек лет 
сорока, с лицом, заросшим черными волосами до самых глаз. Над 
глазами волосы у него были подстрижены и придавали ему типический вид русского сектанта. Впрочем, он и сам говорил, что 
живет «по древлему благочестию». Он смеялся над выходками 
своего товарища как будто нехотя и сбивал все больше на ученый 
разговор насчет писания и нравственности. Гвоздиков звал его 
«желтоглазым тюленем». Сам приказчик, толстый, рослый человек, с широкою, окладистою бородою, остриженный также порусски, был человек, что называется, не пущий, но добрый и 
снисходительный. Крестьянин же, сидевший на козлах, молчал 
почти целую дорогу и только изредка предлагал безотносительные вопросы, на которые веселый молодец спешил отвечать какою-нибудь забористою шуткой. В Арзамасе мы пробыли почти 
целый день и выехали только под вечер; сделав верст пятнадцать, 
осмеркли, а в деревне, где нужно было переменить лошадей, стало совсем темно. Заказали первым делом вышедшей к нам на 
крыльцо бабе самовар, а потом потащили кто саквояж, кто сверток, кто связку с баранками, а «желтоглазого» оставили в тарантасе, на дозорном пункте. Вошли в избу — духота страшная. Перенесли стол в сени, присели к нему на скамейках и разложили 
провизию. Через час та же баба подала бурый самовар с зелеными пятнами и капающим краном. 
— Вам запрягать, што ли? — спросила баба, поставив деревянную чашечку под капавший кран. 
— Запрягать, запрягать, краля моя червонная! — отвечал 
Гвоздиков. 
— Да где мужики-то? Аль одна дома? — спросил купец. 
— Одна! зачем одна? не одна, а с богом, 
— Тебя, значит, бог бережет. 
— А то кто ж? знамо бог. 
— Да мужики-то кто ж у вас? 
— Мужики-то? 
— Да. 
— Кто? свекор, хозяин мой да братенек у него, молодой мальчик. 
— А баба-то ты одна? 
— Одна. Свекруху весной схоронили, а парня еще в осень женить будем. 
— Да где ж они, мужики-то? 

 
4 

— А! — да парнишка в гон еще утресь поехал, тоже купцов 
повез, да вот не бывал, свекор с хозяином тут, у суседа, на следство к становому пошли. 
— На какое следствие? 
— Да вот тут намедни у какого-то проезжего в лесу чумадан 
срезали. 
— Кто срезал? 
— Кто ж его знает? неш мало всякого народа теперь по дороге 
болтается? теперь ярманка. 
— А скоро они придут от чиновника-то? 
Баба плюнула на два пальца и сорвала ими нагоревшую светильню у свечки. 
— Должно, скоро будет. Даве еще, где светло, пошли. 
Выпили по чашке, по другой, на дворе скрипнули ворота и послышался говор. Через минуту в сени вошел высокий мужик с 
лицом не столько суровым, сколько раздосадованным и сердитым. Он нам не поклонился и прошел прямо в избу. 
— Микитка еще не был? — спросил он у бабы как-то нетерпеливо и раздражительно. 
— Не был. 
— А ты чего огня-то не зажжешь? Собирай вечерять. 
Он снова показался в дверях избы и, не говоря нам ни одного 
приветственного слова, прямо сказал: 
— Тарантас-то на двор бы втянуть, 
— Чего на двор? Мы хотим ехать. 
— Самая теперь езда! — проговорил он вполголоса и, обернувшись к бабе, закричал громко: 
— Собирай ужинать-то! Аль оглохли? 
Из избы послышалось: «Полно горло-то драть, неш не видишь, 
собираю». 
Мужик пошел на двор, и там опять послышался говор. Через 
несколько минут у самой сенной двери старческий голос сказал: 
«Усыпал, аль не слышишь? ведь сказал, что усыпал, едят». 
Вошел старик, белый как лунь и немножко сгорбленный. 
— Чай-сахар, купцы почтенные! — сказал он. 
— Просим покорно, дедушка! — ответил ему приказчик, но 
он, очевидно, счел это приглашение за самую обыкновенную 
фразу и не обратил на него никакого внимания. 
— Ехать хотите? — спросил он, опершись руками о наш стол. 
— Хотим ехать. 

 5

— Нужно, видно, очень? 
— Да, нужно. 
— На ярманку? 
— Да. 
— Ехать-то не ладно, — сказал он, подумавши, смотря попеременно всем нам в глаза. 
— Что так? 
— Да ишь вон всё шалят. 
— Шалят? 
— Да, баловают, пусто им будь. Теперь вот третий день казаков расставили. Бекет у лощинки поставили, а вчера тут вот сусед 
вез баринка в своем тож кипаже: весь задок-то истрошили. 
— Кто ж это? 
— А господи его ведает. 
— И никто не видал? 
— Барин, знамо, в задку сидел, и с барыней; да не чуяли, а лакей, знать, клевал на козлах. Кому видеть-то? 
— А ямщик? 
— Да и ямщик, може, не видал. 
— А може и видел? — спросил Гвоздиков. 
— Кто ж его знает? може и видел. Что поделаешь-то с врагомто с этаким? 
— Отчего? 
— От праздника, — тем же нервным голосом ответил внезапно вошедший с фонарем и с уздою в руках муж принявшей нас 
бабы. 
Никто не отвечал. Всем было очень неприятно. 
— Едут как оглашенные, — продолжал, ни к кому не обращаясь, мужик. — Говоришь: обожди, повремени: где тебе! слушать 
не хотят, а там тягают нашего брата да волочат. 
— Да чего ж тягают? — спросил приказчик. 
— Спроси их чего. 
— Ну, не видал ли? не слыхал ли чего? спрашивают, — проговорил ласково старик. 
— Что ж! сказал, да и к стороне. 
— Чего не к стороне. 
— Все пытают тебя и так и этак, — прибавил старик, — все 
добиваются того, чего, може, и не видал. 
— Ну и скажи. 
— Что сказать-то? — спросил опять молодой. 

 
6 

— Правду. 
— Правду! правда-то нонче, брат, босиком ходит да брюхо 
под спиной носит. 
Баба вынесла большую чашку с квасом, в котором что-то плавало, поставила ее около нас на конце стола, положила три деревянные ложки и краюшку хлеба. Оба мужика и баба перекрестились на дверь, в которую глядел кусок темного неба, и начали 
ужин; старик присел около купца, а молодой и баба ели стоя. 
Гвоздиков опрокинул чашку и пошел на смену желтоглазому. 
Вошел желтоглазый, сел, налил чашку, откусил сахару и, перекрестившись двумя перстами, начал похлебывать. 
— А ехать теперь не годится, — сказал он, допив первую чашку и протягивая руку к чайнику. 
— Чего так? — спросили мы почти все. Хозяева продолжали 
ужинать и, по-видимому, не обращали на наш разговор ни малейшего внимания. 
— Говорят, очень уж шалят по ночам. 
— Нас пятеро. 
— Так вас и побоялись, пятерых-то, — вставил крестьянин. 
— А ты-то шестой будешь. 
— А я что? Мне неш видно? Мое дело знай гляди дорогу. 
— Ямщику где, батюшка, ваше степенство? — говорил старик. — Ямщик порой что и видит, так не видит. 
— Отчего ж так? 
— Да так. 
— Да отчего же не крикнуть седокам-то? 
— А как назад-то поеду, тогда кому крикну? — спросил опять 
молодой. 
— А тогда чего кричать? 
— Да того ж самого. 
— И-и, — нельзя, купцы честные, — сказал старик. — Вас-то 
сдашь, надо вертаться, а он те тут где-нибудь со слягой и караулит, да, гляди, с товарищем. Животов отнимет, а то и веку решит! 
— Ну, вздор! 
— Чего вздорить-то. Неш не бывальщина? — встрел опять 
молодой. 
— Нельзя, родной, никак нельзя нам ничего с ними  
поделать, — сказал старик. 
— Храбрые вы уж такие, видно. 

 7

— Вот те и храбрые. Храбрись не храбрись, а храбрее мира не 
будешь, — опять заметил молодой. 
— Да миру-то что? 
— Миру-то? 
— Да. 
— Ловко рассуждаешь! Што миру? Он теперича по злобе мой 
двор зажжет да всю деревню спалит. Миру што? 
— Ну, так, гляди, и спалит! 
— Да неш тебе говорят небывальщину, што ли! 
— Ну, а казаки? 
— А казаки што? Они свое дело знают: кур ловят да за бабами 
гоняются; а може и сами тут же. 
— С ворами-то? 
Молодой не ответил. 
— Кто ж их ведает? — сказал вместо него старик. — Болтают, 
а мы — господи их знает. Про то знает начальство, каких оно 
людей приставляет. 
— Ночевать, видно, господа! — обратился к нам приказчик. 
— Что ж? ночевать так и ночевать, — проговорили все чуть не 
в один голос. 
Ехать у всех отшибло охоту. Хозяева как будто не обратили на 
это никакого внимания, только молодой как будто успокоился и, 
хлебнув две-три ложки, сказал совсем не тем голосом, каким говорил до сих пор. 
— Ему, вору-то, чтó тебя загубить али село спалить? Ему все 
одно, одна дорога; а ты поди, там пойдут тебя водить да тягать, 
чего не держал да чего не ловил? а тут мир, — за всю беду ты и в 
ответе. 
— А видите вы этих мошенников когда-нибудь? 
— Хоть и видишь, так што ж? 
— Нет, я так: можно ли их видеть? 
— Чего не видеть? Ведмедь зверь, да и того видают, а то чтоб 
человека да не видать. 
— А ты видал когда? 
Мужик помолчал и положил ложку. Баба взяла чашку и пошла 
за кашей. 
— Годов с шесть, али больше, пожалуй, — сказал он, — раз 
такого страху набрался, что и боже мой. 
Мы стали слушать. 

 
8 

— Верстах в десяти тут от нас, сбочь большака-то, есть  
село, — мимо, почитай, завтра поедем, большое село, — и продавал в этом селе один мужик лошадь. Нашинские мужики баили 
— добрый мерин, гонкий и здоровый. У нас на ту пору лошадь, 
знаешь, охромела, а время тож вот как теперь — ярмачно, езды 
много. Вот я встал этак еще где тебе до зорьки, взял денег рублев 
сорок, али побольше, да и пошел в то село. Иду по леску-то, да и 
думаю: дай срежу дубину; не ровен, думаю, час. Гляжу по  
кустам-то и вижу, важная растет хворостина, с комельком, знаешь, — ну я ее и срезал. Срезал, иду да веточки ножом и опускаю, ловкая вышла дубинка. Вот, думаю себе, если кого перекрестить, — почухается, а сам все иду. Прошел этак еще версты с 
три, гляжу, впереди под самой под опушкой, к дороге-то впереди 
меня шагов этак за тридцать, сидит человек, ноги свесил в канаву, шапки на голове нет, волоса длинные, как быть, к примеру, у 
дьячка молодого, в портишках, а плечи голые. На коленях у него 
лежат какие-то лохмотенки суконные, и он в них пальцами-то перебирает, ищется, стало. Глянул я назад и по сторонам — народушку ни единой души нигде не видать. Спужался я. Думаю, назад вернуться —погонится, вперед тоже боязно. А! думаю, чтó 
господи даст: бог не выдаст, свинья не съест. Сотворил молитву и 
пошел вперед. Подхожу это к нему, а он стряхнул свои лохмотенки-то, дыра на дыре, вижу, а знать, что одежа солдатская. Иду, 
сердце захолонуло, а все иду ближе. Поровнялся с ним; а он стоит. В руках, вижу, ничего нет. 
Баба принесла чашу с кашей и поставила на стол. Мужик 
опять перекрестился и, съев несколько ложек, стал досказывать: 
— Стоит, а я совсем уже к нему подошел. Гляжу: жалкий такой, сапожонки подвязаны обрывком, а штанишки черные, нанковые с кантиком, совсем как не свалятся, рубашонки совсем нет, 
только те лохмотья на плечах накинуты. Сукно, знаешь, солдатское, а воротник оторван. 
— Ну. 
— Ну и ну. Плохонький, думаю, ты человек. Жаль мне его 
стало крепко. В бегах, должно, скрывается, а у меня тоже братенек середний в службе. Жаль таково-то. Подхожу я к нему, а он 
озирается да таково-то тихо говорит: «Дай, говорит, за ради господа бога ты мне кусочек хлебушка. Четвертый день, говорит, 
маковой росинки во рту не было». — «Эх, говорю, милый! кабы 
знатье, а то нет с собой хлебушка-то». — «Ну дай, говорит, гро
 9