Путимец

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

ПУТИМЕЦ

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ПУТИМЕЦ 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Путимец. — М.: ИНФРА-М, 2015. — 27 с. — (Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104601-2 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104601-2 

Подписано в печать 01.09.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

ПУТИМЕЦ 

 
 
Напечатанные в 1883 году в журнале «Киевская старина» 
письма Н. В. Гоголя (которые до сих пор оставались неизвестными) пробудили в моей памяти воспоминание об одном устном 
рассказе, касающемся юношества поэта. Рассказ этот я не раз 
слыхал в пятидесятых годах в Киеве от большого моего приятеля, 
уроженца города Пирятина, художника Ив. Вас. Гудовского, а он 
сказывал это со слов другого своего земляка, известного в свое 
время малороссийского патриотаи отчасти тоже немножко поэта 
— Черныша. Черныш же слышал это от какого-то своего родича, 
который был знаком и даже, кажется, дружен с Гоголем во время 
его студенчества в Нежинском лицее. Этого рассказа я нигде не 
встречал, ни в одних материалах для биографии Гоголя, но также 
и не смею думать, что он достоин занять там место. Правдивость 
события, о котором хочу рассказать из пятых уст, мне отнюдь не 
представляется несомненною, хотя, однако, в этом предании мне 
чувствуется что-то живое, что-то во всяком случае как будто не 
целиком выдуманное. А потому я думаю, что это необходимо 
сберечь, хотя бы даже как басню, сочиненную о крупном человеке людьми, которые его любили. 
Если даже это и целиком все сплошная фантазия (что допустить очень трудно), то почему не послушать, как фантазировали о 
гениальном юноше его соотечественники. 
  

I 

  
В бытность Гоголя студентом Нежинского лицея старшему 
Чернышу случилось ехать с ним вместе верст за пятьдесят или за 
сто от Нежина в деревню в гости к каким-то их общим знакомым 
(Помнится, будто родственник Черныша, сообщавшего этот рассказ Гудовскому, тоже назывался Черныш. Во всяком случае, для 
удобства в изложении мы будем звать его этим именем (прим. 
Лескова).). К кому именно — не знаю, но ехали они вдвоем, 
«паркою на почтовых», и в перекладной тележке. 

 3

На дворе стоял невыносимый июньский зной, и раскаленный 
малороссийский воздух был полотой тонкой черноземной пыли, 
которая умеет пронизать все — обратить путников в арапов, слепить их волосы и запорошить им глаза, нос и уши. Уста пересмягли, в груди томящая жажда, а руки нет силы поднять от усталости. Вокруг широко расстилается неоглядная малороссийская 
степь, и кажется, нет ей ни конца, ни предела. Во всем поле не 
встречается никакое живое существо; даже мелкие птички, и те, 
притомившись, пали к хлебным корням, и не видно их там, где 
они перемогают этот страшный зной огнепалящей печи. Только 
одни грязные оводы с огромными зелеными глазищами неотступно мычатся над несчастными взмыленными конями и еще 
более увеличивают их мучительное терзание. 
Родич рассказчика сильно измучился и раскис, а потому был 
не в хорошем расположении духа, но Гоголь, к удивлению его, не 
поддавался жаре и был, напротив, очень бодр и весел. Он, как известно, любил жару и теперь шутил, говоря, что на таком угреве 
хорошо было бы раздеться да полежать голому на солнце в горячем просе. Малороссийские сибариты старинного закала бывали 
большие охотники до этого своеобразного наслаждения, и Гоголю оно тоже нравилось, или он так поддразнивал своего нетерпеливого к жаре сопутника. Гоголь все мурлыкал песенки, вертелся, 
подсвистывал на коней, сгонял прутиком оводов и в шутливом 
тоне заговаривал с ямщиком. Но ямщик на эту пору попался им 
самый несловоохотливый, и как Гоголь его ни заводил на разговоры, наконец должен был от бесед с ним отказаться. И вот тогда-то его перекинуло на спутника. 
Родич Черныша Столько же страстно любил малорусский народ, сколько недолюбливал «кацапов», то есть великороссов. Таких людей здесь было много. И как у нас в свое время были любители говорить местами из «Горя от ума» или из «Мертвых 
душ», так и у этого была своя любимая книжка — это повесть о 
том, «как в Туле надули малороссийского паныча». Что бы он ни 
прослышал из великорусских нравов, на все у него была из той 
книги готова поговорка: 
«Кого наши не надуют». 
Этак он и сожалел «кацапов», и похвалял их, и порицал, и как 
будто вместе с тем радовался, что их уже никто в мире не надует. 
«Бо вони мертве теля — и те надувають» (то есть убитого теленка, и того надувают). 

 
4 

Особенно этого чудака раздражало «московское плутовство», 
о котором он сам, будучи человеком безукоризненно честным во 
всех делах, как крупных, так и мелких, не мог слышать без душевного раздражения и всегда из-за каждого пустяка в этом роде 
готов был кипятиться, и кипячение это поддерживал искреннею 
патриотическою скорбью, «що тi бiсовi плути, кацапи, наш добрий, хрестьянський люд попсують». 
Утрированная скорбь его, может быть, имела для себя какоенибудь оправдание. 
Гоголь, конечно, хорошо знал эту слабость своего приятеля, и, 
может быть, потому, что ему хотелось, как говорится, «завести 
орган», а может, и потому, что он, сколько известно, и в самом 
деле не разделял крайностей малороссийской нетерпимости, а 
даже любил «русскую удаль», — он начал по поводу ямщикамалорусса разговор о типическом ямщике великорусском, человеке по преимуществу общительном, разговорчивом и веселом. 
— Совсем другое! — восклицал Гоголь, — великоросс совсем 
другое: с тем всего какой-нибудь один час проедешь — и перед 
тобою вся его душа выложится; вся драма его жизни тебе станет 
открыта. «Душа нараспашку...» Совсем другое! 
А Чернышев родич отмечал в этом расхваливаемом великорусском типе другие, противуположные черты: он указывал на 
кацапское бесстыдство, попрошайство, лживость, божбу и прочее, чем нас обыкновенно попрекают соседи. 
Гоголь очень спокойно, но без пристрастия, делал на это свои 
возражения и до того раззадорил Черныша, что тот, несмотря на 
усталость, начал и с своей стороны отвечать горячо и нетерпеливо. 
Слово за слово — разговор приятелей перешел в спор, который, по мнению Черныша, Гоголь, очевидно, нарочно путал, чтобы было больше о чем спорить без всякого конца и результата. 
Черныш это видел и знал, что Гоголю иногда приходили такие 
фантазии, чтобы подразнить приятеля, но впал в такой задор, что 
не мог удержаться и продолжал спорить. Да и нельзя было удержаться, потому что Гоголь, по его мнению, стал уже высказывать 
какие-то очевидные и для пылкого малороссийского патриота совершенно нестерпимые несообразности. 
  

 5

II 

  
Спор особенно обострился на том, кого легче можно культировать, то есть воспитать и выучить, — хохла или кацапа? Гоголь 
это расчленял и осложнял очень обширно и, кажется, верно. 
О том, что великорусский человек против малорусса гораздо 
находчивее, бодрее и «майстеровитее», — Чернышев родич Гоголю и не возражал. Напротив, в этой части он ему почти все уступал и говорил, что научить ремеслам и всяким деловым приемам «кацапа» можно гораздо скорее, чем приучить к тому же самому в соответственной мере хохла; но чтобы великоросс мог 
подать бóльшие против малорусса надежды для успехов душевной, нравственной воспитанности, без которой немыслимо гражданское преуспеяние страны, — это Черныш горячо и решительно отвергал, а Гоголь защищал «кацапов» и, как Чернышу тогда 
казалось, «говорил будто бы разные глупости». 
— Кацапы, — проповедовал Гоголь, — такой народ… 
— Душевредный! — перебивал Черныш. 
— Нет, не душевредный, а совсем напротив. 
— Надувалы и прихлебалы. 
— Да, да, — «надувалы и прихлебалы» и все, что тебе еще 
угодно, можешь отыскать в них дурного, а мне в них все-таки то 
дорого, что им все дурное в себе преодолеть и исправить ничего 
не стоит; мне любо и дорого, что они как умственно, так и нравственно могут возрастать столь быстро, как никто иной на свете. 
Сейчас он такой, а глазом не окинешь — как он уже и перекинется, — и пречудесный. 
— Перекинется из сороки вороною, — оторвал Черныш. 
— Почему и для чего вороною? Нет, не вороною, а ясным соколом. У них это так и в сказках. Чудесные сказки! Ведь ты не 
читал этих сказок! 
— Читал или не читал — это все равно: сказки на то и называются сказками, чтобы им умные люди не верили. 
Гоголь весело расхохотался и, сделав гримасу, комически 
произнес: 
— «Сказки» и «умные люди»... Ой же вы, умные люди! Яки 
вы поважны да рассудлúвы. А ти вже, що сказкú складали, — ти, 
видать, булú дурни? А вот же вас и не стане, а сказки останутся. 
А впрочем, если уже ты такой умный человек, что тебе сказки не 

 
6 

по плечу, то читай книги божественные и там то же самое увидишь. 
— Какие это именно книги, и что там о твоих кацапах сказано? 
— Читай, что писано в «Житиях» о русских святых... Какие 
удивительные повороты жизни! Сегодня стяжатель и грешник — 
завтра все всем воздал с лихвою и всем слуга сделался; сегодня 
блудник и сластолюбец — завтра постник и праведник... Как вы 
всего этого не понимаете и не цените! 
— Зато ты ценишь. 
— Да, я ценю, я очень ценю! Я люблю, кто способен на такие 
святые порывы, и скорблю о тех, кто их не ценит и не любит! 
— Не скорби. 
— Нет, нет: я не могу об этом не скорбеть! Ты их не любишь, 
а Христос их любил. 
— Кого это: твоих кацапов? 
— Да! то есть таких людей, как кацапы, — людей грешных, да 
способных быстро всходить вверх, как тесто на опаре... Закхей и 
Магдалина, слепец Вартимей... Над ними явлены чудеса! Только 
подумай, этот Вартимей... какая, по-твоему, была его слепота? 
Мне сдается — душевная. Чем он был слеп? — тем, что ничего не 
видали очи его помраченного ума... И вдруг... одно только слово, 
одно «малое брение», плюновение на землю, и очи отверзлися... 
И как широко... как далеко взглянул он. Все роздал — себе ничего не оставил. Чудо! и прекрасное чудо!.. Люблю это чудо, и 
люблю таких людей, с которыми оно творится. 
И уж тут, как Гоголь зацепил Закхея с Магдалиной да этого 
Вартимея, то знавший его привычки Черныш только рукой махнул и сказал ему: 
— Ну-ну, теперь «воссел еси, господи, на апостоли твоя, яко 
на кони, и мир бысть еждение твое». 
Гоголь рассмеялся, но тем не менее все продолжал ораторствовать на свою тему. 
Черныш молчал. А тем временем жара и истома становились 
еще сильнее, и вдруг, как неожиданная благодать, завиднелись 
впереди из-за хлебов присельные ракиты над греблей; потом 
сверкнул верх гнутого журавля над колодцем, и, наконец, постепенно открылось большое село и при самом въезде в него — колодезь. Здесь была надежда напиться самим и напоить лошадей. 

 7

Путники остановили коней и пошли в ближайший дом просить бадейки, чтобы вытащить воды из колодца. 
Но попытка была напрасна; бадейки, которою бы можно зачерпнуть воды в колодце, в этом доме не оказалось. Хозяйка, истощенная пожилая женщина, отвечала: 
— Мы, выбачайте, люди паньски, у нас ничогисеньки нема. 
Черныш сейчас к этому случаю и прихватился. 
— Ничогисеньки, говорит, у них нема, — бо они «паньски»... 
А кто их, бидаков, закрипостив? Ге! то це вона «мать отечества», 
сия большущая, великая жена, твоя всероссийская Екатерина! 
Гоголь притворился, будто не слышит и занят только тем, чтобы «достать ведёрце». 
Однако в самом деле они насилу в третьем или в четвертом 
доме только достали нужное им «ведёрце». Такая была здесь повсеместная бедность! А потом вытащили из колодца такую дрянную воду, что даже при всей великой жажде пить ее не могли. 
Какая-то совсем белая, соленая и противно отдает ржавым дротом (ржавою проволокою). Хочется пить, что называется «душа 
мрет, а утроба не принимает». А тут еще в сенях, на земляном 
полу, лежит лет пятнадцати хлопчик и прежалостно стонет... Такой жалкий, что видеть невозможно без душевной муки. Тощий и 
«притомленный», он словно ждет кончины и томится в мучительной огневице: мух от себя отогнать даже не может, а между 
тем говорит с тихим юмором: 
— Ага! що?.. бачите, яка у нашой кринички добра водичка! 
Наша криничка глубока, та и припогàновата... А вы з нии лучше 
не пиите, а идти по тий бок села до кацапа... 
Путники спросили у больного мальчика: что же, у кацапа есть, 
что ли, колодезь с лучшей водой? А тот им отвечает, что колодезь 
там есть и вода в нем получше, но только и тот колодезь не годится, потому что в него «кошка упала, да еще не высвячена», но 
зато у того кацапа, говорит, есть корова, и ее годуют (кормят) 
молодым лопухом да свекольным листом, и она с того доброго 
корму дает молоко самое белое-пребелое и такое вкусное, что и 
сказать невозможно. 
— Вот, — добавил больной хлопчик, — вы лучше того молока 
попийте, так это добре буде, бо воно стоить у него у холодном 
погребу в поливьяных глечиках, пид камнями... Так в нем и дух и 
смак есть, да такой смак, что и сказать нельзя, а если жадной душою в такую жару человеку целый глечик выпить, то враз ему 

 
8 

столько много силы прибудет, что потом хоть отбавляй — девать 
некуда. 
Так хорошо и так уж слишком внятно рассказывал им мальчик 
об этом молоке, что видно было, как он живо чувствует все прелести и всю силу животворного напитка и в то же время как недостижимо представляется для него самого такое необъятное 
блаженство. 
— А ты сам не пьешь молока? — спросил его Гоголь. Мальчик 
молча покачал слабою головкою, а потом улыбнулся и проговорил: 
— Ще того здумали! Молока пить! Ось, бачите, яке наше 
снидàнье. 
И он показал на стоявшую возле него грязную чашку, где мокла в воде черствая корка ржаного хлеба, над которою жужжали 
мухи. 
— А у вас своей коровки нема? 
Мальчик посмотрел недоуменно и отвечал: 
— Яки в нас коровы!.. у нас и козы жидивской, и той нема, — 
мы крипаки (то есть крепостные). 
Гоголь поморщился, достал из вязанного кувшинчиком кошелька монету в два польские злота, подал ее хлопцу и сказал: 
— Попей, хлопче, молочка на здоровье. 
Хлопец поблагодарил и, приподнимаясь, чтобы показать панам, «де ихать до кацапа», прибавил, что данных ему «грошей» 
ему «достачить як раз на шесть глечикив», то есть на шесть кувшинчиков. А отсюда, значит, просто приходилось вывесть, что у 
кацапа глечик, или кувшин молока, стоит десять грошей, или 
пять копеек на серебро. 
Это по тогдашнему времени совсем не было в здешних местах 
дешево, потому что и еще двадцать лет позже не только в Нежине, но и в самом Киеве глечик превосходного, розового топленого 
молока с коричневою, грибком вздувшеюся пенкою, стоил три, а 
иногда даже две копейки. Следовательно, кацап брал за молоко 
еще дорого, и он брал такую дорогую цену потому, что мог не 
церемониться, ибо между бедными «крипаками» ему не было никакого соперника. (Читатель напрасно стал бы удивляться и 
сравнивать с этим описанием быт некоторых крепостных в Великой России. «Крепачество» в Черниговской губернии, особенно у 
господ мелкопоместных, было гораздо ужаснее, чем в русских 

 9