Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Переполох

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627871.01.99
Чехов, А.П. Переполох [Электронный ресурс] / А.П. Чехов. - Москва : Инфра-М, 2015. - 8 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/518409 (дата обращения: 28.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ПЕРЕПОЛОХ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ПЕРЕПОЛОХ 

Машенька Павлецкая, молоденькая, едва только кончившая 
курс институтка, вернувшись с прогулки в дом Кушкиных, где 
она жила в гувернантках, застала необыкновенный переполох. 
Отворявший ей швейцар Михайло был взволнован и красен, как 
рак. 
Сверху доносился шум. 
«Вероятно, с хозяйкой припадок... – подумала Машенька, – 
или с мужем поссорилась...» 
В передней и в коридоре встретила она горничных. Одна горничная плакала. Затем Машенька видела, как из дверей ее комнаты выбежал сам хозяин Николай Сергеич, маленький, еще не старый человек с обрюзгшим лицом и с большой плешью. Он был 
красен. Его передергивало... Не замечая гувернантки, он прошел 
мимо нее и, поднимая вверх руки, воскликнул: 
– О, как это ужасно! Как бестактно! Как глупо, дико! Мерзко! 
Машенька вошла в свою комнату, и тут ей в первый раз в жизни пришлось испытать во всей остроте чувство, которое так знакомо людям зависимым, безответным, живущим на хлебах у богатых и знатных. В ее комнате делали обыск. Хозяйка Федосья 
Васильевна, полная, плечистая дама с густыми черными бровями, 
простоволосая и угловатая, с едва заметными усиками и с красными руками, лицом и манерами похожая на простую бабу–
кухарку, стояла у ее стола и вкладывала обратно в рабочую сумку 
клубки шерсти, лоскутки, бумажки... Очевидно, появление гувернантки было для нее неожиданно, так как, оглянувшись и увидев 
ее бледное, удивленное лицо, она слегка смутилась и пробормотала: 
– Pardon, я... я нечаянно рассыпала... зацепила рукавом... 
И, сказав еще что–то, мадам Кушкина зашуршала шлейфом и 
вышла. Машенька обвела удивленными глазами свою комнату и, 
ничего не понимая, не зная, что думать, пожала плечами, похолодела от страха... Что Федосья Васильевна искала в ее сумке? Если 
действительно, как она говорит, она нечаянно зацепила рукавом и 
рассыпала, то зачем же выскочил из комнаты такой красный и 
взволнованный Николай Сергеич? Зачем у стола слегка выдвинут 
один ящик? Копилка, в которую гувернантка прятала гривенники 
и старые марки, была отперта. Ее отперли, но запереть не сумели, 
хотя и исцарапали весь замок. Этажерка с книгами, поверхность 

2 

стола, постель – всё носило на себе свежие следы обыска. И в 
корзине с бельем тоже. Белье было сложено аккуратно, но не в 
том порядке, в каком оставила его Машенька, уходя из дому. 
Обыск, значит, был настоящий, самый настоящий, но к чему он, 
зачем? Что случилось? Машенька вспомнила волнение швейцара, 
переполох, который всё еще продолжался, заплаканную горничную; не имело ли всё это связи с только что бывшим у нее обыском? Не замешана ли она в каком–нибудь страшном деле? Машенька побледнела и вся холодная опустилась на корзину с бельем. 
В комнату вошла горничная. 
– Лиза, вы не знаете, зачем это меня... обыскивали? – спросила 
у нее гувернантка. 
– У барыни пропала брошка в две тысячи... – сказала Лиза. 
– Да, но зачем же меня обыскивать? 
– Всех, барышня, обыскивали. И меня всю обыскали... Нас 
раздевали всех догола и обыскивали... А я, барышня, вот как перед богом... Не то чтоб ихнюю брошку, но даже к туалету близко 
не подходила. Я и в полиции то же скажу. 
– Но... зачем же меня обыскивать? – продолжала недоумевать 
гувернантка. 
– Брошку, говорю, украли... Барыня сама своими руками всё 
обшарила. Даже швейцара Михайлу сами обыскивали. Чистый 
срам! Николай Сергеич только глядит да кудахчет, как курица. А 
вы, барышня, напрасно это дрожите. У вас ничего не нашли! 
Ежели не вы брошку взяли, так вам и бояться нечего. 
– Но ведь это, Лиза, низко... оскорбительно! – сказала Машенька, задыхаясь от негодования. – Ведь это подлость, низость! 
Какое она имела право подозревать меня и рыться в моих вещах? 
– В чужих людях живете, барышня, – вздохнула Лиза. – Хоть 
вы и барышня, а всё же... как бы прислуга... Это не то, что у папаши с мамашей жить... 
Машенька повалилась в постель и горько зарыдала. Никогда 
еще над нею не совершали такого насилия, никогда еще ее так 
глубоко не оскорбляли, как теперь... Ее, благовоспитанную, чувствительную девицу, дочь учителя, заподозрили в воровстве, 
обыскали, как уличную женщину! Выше такого оскорбления, кажется, и придумать нельзя. И к этому чувству обиды присоединился еще тяжелый страх: что теперь будет!? В голову ее полезли 
всякие несообразности. Если ее могли заподозрить в воровстве, 

3 

то, значит, могут теперь арестовать, раздеть догола и обыскать, 
потом вести под конвоем по улице, засадить в темную, холодную 
камеру с мышами и мокрицами, точь–в–точь в такую, в какой сидела княжна Тараканова. Кто вступится за нее? Родители ее живут далеко в провинции; чтобы приехать к ней, у них нет денег. В 
столице она одна, как в пустынном поле, без родных и знакомых. 
Что хотят, то и могут с ней сделать. 
«Побегу ко всем судьям и защитникам... – думала Машенька, 
дрожа. – Я объясню им, присягну... Они поверят, что я не могу 
быть воровкой!» 
Машенька вспомнила, что у нее в корзине под простынями 
лежат сладости, которые она, по старой институтской привычке, 
прятала за обедом в карман и уносила к себе в комнату. От мысли, что эта ее маленькая тайна уже известна хозяевам, ее бросило 
в жар, стало стыдно, и от всего этого – от страха, стыда, от обиды 
началось сильное сердцебиение, которое отдавало в виски, в руки, глубоко в живот. 
– Пожалуйте кушать! – позвали Машеньку. 
«Идти или нет?» 
Машенька поправила прическу, утерлась мокрым полотенцем 
и пошла в столовую. Там уже начали обедать... За одним концом 
стола сидела Федосья Васильевна, важная, с тупым, серьезным 
лицом, за другим – Николай Сергеич. По сторонам сидели гости 
и дети. Обедать подавали два лакея во фраках и белых перчатках. 
Все знали, что в доме переполох, что хозяйка в горе, и молчали. Слышны были только жеванье и стук ложек о тарелки. 
Разговор начала сама хозяйка. 
– Что у нас к третьему блюду? – спросила она у лакея томным, 
страдальческим голосом. 
– Эстуржон а ля рюсс! – ответил лакей. 
– Это, Феня, я заказал... – поторопился сказать Николай Сергеич. – Рыбы захотелось. Если тебе не нравится, ma chere, то 
пусть не подают. Я ведь это так... между прочим... 
Федосья Васильевна не любила кушаний, которые заказывала 
не она сама, и теперь глаза у нее наполнились слезами. 
– Ну, перестанем волноваться, – сказал сладким голосом Мамиков, ее домашний доктор, слегка касаясь ее руки и улыбаясь 
также сладко. – Мы и без того достаточно нервны. Забудем о 
броши! Здоровье дороже двух тысяч! 

4 

– Мне не жалко двух тысяч! – ответила хозяйка, и крупная 
слеза потекла по ее щеке. – Меня возмущает самый факт! Я не 
потерплю в своем доме воров. Мне не жаль, мне ничего не жаль, 
но красть у меня – это такая неблагодарность! Так платят мне за 
мою доброту... 
Все глядели в свои тарелки, но Машеньке показалось, что после слов хозяйки на нее псе взглянули. Комок вдруг подступил к 
горлу, она заплакала и прижала платок к лицу. 
– Pardon, – пробормотала она. – Я не могу. Голова болит. Уйду. 
И она встала из–за стола, неловко гремя стулом и еще больше 
смущаясь, и быстро вышла. 
– Бог знает что! – проговорил Николай Сергеич, морщась. – 
Нужно было делать у нее обыск! Как это, право... некстати. 
– Я не говорю, что она взяла брошку, – сказала Федосья Васильевна, – но разве ты можешь поручиться за нее? Я, признаюсь, 
плохо верю этим ученым беднячкам. 
– Право, Феня, некстати... Извини, Феня, но по закону ты не 
имеешь никакого права делать обыски. 
– Я не знаю ваших законов. Я только знаю, что у меня пропала 
брошка, вот и всё. И я найду эту брошку! – она ударила по тарелке вилкой, и глаза у нее гневно сверкнули. – А вы ешьте и не 
вмешивайтесь в мои дела! 
Николай Сергеич кротко опустил глаза и вздохнул. Машенька 
между тем, придя к себе в комнату, повалилась в постель. Ей уже 
не было ни страшно, ни стыдно, а мучило ее сильное желание 
пойти и отхлопать по щекам эту черствую, эту надменную, тупую, счастливую женщину. 
Лежа, она дышала в подушку и мечтала о том, как бы хорошо 
было пойти теперь купить самую дорогую брошь и бросить ею в 
лицо этой самодурке. Если бы бог дал, Федосья Васильевна разорилась, пошла бы по миру и поняла бы весь ужас нищеты и подневольного состояния и если бы оскорбленная Машенька подала 
ей милостыню! О, если бы получить большое наследство, купить 
коляску и прокатить с шумом мимо ее окон, чтобы она позавидовала! 
Но всё это мечты, в действительности же оставалось только 
одно – поскорее уйти, не оставаться здесь ни одного часа. Правда, страшно потерять место, опять ехать к родителям, у которых 
ничего нет, но что же делать? Машенька не могла видеть уже ни 

5 

хозяйки, ни своей маленькой комнаты, ей было здесь душно, 
жутко. Федосья Васильевна, помешанная на болезнях и на своем 
мнимом аристократизме, опротивела ей до того, что кажется, всё 
на свете стало грубо и неприглядно оттого, что живет эта женщина. Машенька прыгнула с кровати и стала укладываться. 
– Можно войти? – спросил за дверью Николай Сергеич; он подошел к двери неслышно и говорил тихим, мягким голосом. – 
Можно? 
– Войдите. 
Он вошел и остановился у двери. Глаза его глядели тускло и 
красный носик его лоснился. После обеда он пил пиво, и это было заметно по его походке, по слабым, вялым рукам. 
– Это что же? – спросил он, указывая на корзину. 
– Укладываюсь. Простите, Николай Сергеич, но я не могу долее оставаться в вашем доме. Меня глубоко оскорбил этот обыск! 
– Я понимаю... Только вы это напрасно... Зачем? Обыскали, а 
вы того... что вам от этого? Вас не убудет от этого. 
Машенька молчала и продолжала укладываться. Николай Сергеич пощипал свои усы, как бы придумывая, что сказать еще, и 
продолжал заискивающим голосом: 
– Я, конечно, понимаю, но надо быть снисходительной. Знаете, моя жена нервная, взбалмошная, нельзя судить строго... 
Машенька молчала. 
– Если уж вы так оскорблены, – продолжал Николай Сергеич, 
– то извольте, я готов извиниться перед вами. Извините. 
Машенька ничего не ответила, а только ниже нагнулась к своему чемодану. Этот испитой, нерешительный человек ровно ничего не значил в доме. Он играл жалкую роль приживала и лишнего человека даже у прислуги; и извинение его тоже ничего не 
значило. 
– Гм... Молчите? Вам мало этого? В таком случае я за жену 
извиняюсь. От имени жены... Она поступила нетактично, я признаю, как дворянин... 
Николай Сергеич прошелся, вздохнул и продолжал: 
– Вам надо еще, значит, чтоб у меня ковыряло вот тут, под 
сердцем... Вам надо, чтобы меня совесть мучила... 
– Я знаю, Николай Сергеич, вы не виноваты, – сказала Машенька, глядя ему прямо в лицо своими большими заплаканными 
глазами. – Зачем же вам мучиться? 
– Конечно... Но вы все–таки того... не уезжайте... Прошу вас. 

6 

Машенька отрицательно покачала головой. Николай Сергеич 
остановился у окна и забарабанил по стеклу. 
– Для меня подобные недоразумения – это чистая пытка, – 
проговорил он. – Что же мне, на колени перед вами становиться, 
что ли? Вашу гордость оскорбили, и вот вы плакали, собираетесь 
уехать, но ведь и у меня тоже есть гордость, а вы ее не щадите. 
Или хотите, чтоб я сказал вам то, чего и на исповеди не скажу? 
Хотите? Послушайте, вы хотите, чтобы я признался в том, в чем 
даже перед смертью на духу не признаюсь? 
Машенька молчала. 
– Я взял у жены брошку! – быстро сказал Николай Сергеич. – 
Довольны теперь? Удовлетворены? Да, я... взял... Только, конечно, я надеюсь на вашу скромность... Ради бога, никому ни слова, 
ни полнамека! 
Машенька, удивленная и испуганная, продолжала укладываться; она хватала свои вещи, мяла их и беспорядочно совала в чемодан и корзину. Теперь, после откровенного признания, сделанного Николаем Сергеичем, она не могла оставаться ни одной минуты и уже не понимала, как она могла жить раньше в этом доме. 
– И удивляться нечего... – продолжал Николай Сергеич, помолчав немного. – Обыкновенная история! Мне деньги нужны, а 
она... не дает. Ведь этот дом и всё это мой отец наживал, Марья 
Андреевна! Всё ведь это мое, и брошка принадлежала моей матери, и... всё мое! А она забрала, завладела всем... Не судиться же 
мне с ней, согласитесь... Прошу вас, убедительно, извините и... и 
останьтесь. Tout comprendre, tout pardonner. Остаетесь? 
– Нет! – сказала Машенька решительно, начиная дрожать. – 
Оставьте меня, умоляю вас. 
– Ну, бог с вами, – вздохнул Николай Сергеич, садясь на скамеечку около чемодана. – Я, признаться, люблю тех, кто еще 
умеет оскорбляться, презирать и прочее. Век бы сидел и на ваше 
негодующее лицо глядел... Так, стало быть, не остаетесь? Я понимаю... Иначе и быть не может... Да, конечно... Вам–то хорошо, 
а вот мне так – тпррр!.. Ни на шаг из этого погреба. Поехать бы в 
какое–нибудь наше имение, да там везде сидят эти женины прохвосты... управляющие, агрономы, чёрт бы их взял. Закладывают, 
перезакладывают... Рыбы не ловить, травы не топтать, деревьев 
не ломать. 
– Николай Сергеич! – послышался из залы голос Федосьи Васильевны. – Агния, позови барина! 

7 

– Так не остаетесь? – спросил Николай Сергеич, быстро поднимаясь и идя к двери. – А то бы остались, ей–богу. Вечерком я 
заходил бы к вам... толковали бы. А? Останьтесь! Уйдете вы, и во 
всем доме не останется ни одного человеческого лица. Ведь это 
ужасно! 
Бледное, испитое лицо Николая Сергеича умоляло, но Машенька отрицательно покачала головой, и он, махнув рукой, вышел. 
Через полчаса она была уже в дороге.