Перекати-поле

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ПЕРЕКАТИ–ПОЛЕ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ПЕРЕКАТИ–ПОЛЕ 

Я возвращался со всенощной. Часы на святогорской колокольне, в виде предисловия, проиграли свою тихую, мелодичную 
музыку и вслед за этим пробили двенадцать. Большой монастырский двор, расположенный на берегу Донца у подножия Святой 
Горы и огороженный, как стеною, высокими гостиными корпусами, теперь, в ночное время, когда его освещали только тусклые 
фонари, огоньки в окнах да звезды, представлял из себя живую 
кашу, полную движения, звуков и оригинальнейшего беспорядка. 
Весь он, от края до края, куда только хватало зрение, был густо 
запружен всякого рода телегами, кибитками,фургонами, арбами, 
колымагами, около которых толпились темные и белые лошади, 
рогатые волы, суетились люди, сновали во все стороны черные, 
длиннополые послушники; по возам, по головам людей и лошадей двигались тени и полосы света, бросаемые из окон, – и все 
это в густых сумерках принимало самые причудливые, капризные 
формы: то поднятые оглобли вытягивались до неба, то на морде 
лошади показывались огненные глаза, то у послушника вырастали черные крылья... Слышались говор, фырканье и жеванье лошадей, детский писк, скрип. В ворота входили новые толпы и 
въезжали запоздавшие телеги. 
Сосны, которые громоздились на отвесной горе одна над другой и склонялись к крыше гостиного корпуса, глядели во двор, 
как в глубокую яму, и удивленно прислушивались; в их темной 
чаще, не умолкая, кричали кукушки и соловьи... Глядя на сумятицу, прислушиваясь к шуму, казалось, что в этой живой каше 
никто никого не понимает, все чего–то ищут и не находят и что 
этой массе телег, кибиток и людей едва ли удастся когда–нибудь 
разъехаться. 
К дням Иоанна Богослова и Николая Чудотворца в Святые Горы стеклось более десяти тысяч. Были битком набиты не только 
гостиные корпуса, но даже пекарня, швальня, столярная, каретная... Те, которые явились к ночи, в ожидании, пока им укажут 
место для ночлега, как осенние мухи, жались у стен, у колодцев 
или же в узких коридорчиках гостиницы. Послушники, молодые 
и старые, находились в непрерывном движении, без отдыха и без 
надежды на смену. Днем и позднею ночью они одинаково производили впечатление людей, куда–то спешащих и чем–то встревоженных, лица их, несмотря на крайнее изнеможение, одинако
2 

во были бодры и приветливы, голос ласков, движения быстры... 
Каждому приехавшему и пришедшему они должны были найти и 
указать место для ночлега, дать ему поесть и напиться; кто был 
глух, бестолков или щедр на вопросы, тому нужно было долго и 
мучительно объяснять, почему нет пустых номеров, в какие часы 
бывает служба, где продаются просфоры и т. д. Нужно было бегать, носить, неумолкаемо говорить, но мало того, нужно еще 
быть любезным, тактичным, стараться, чтобы мариупольские 
греки, живущие комфортабельнее, чем хохлы, помещались не 
иначе как с греками, чтобы какая–нибудь бахмутская или лисичанская мещанка, одетая «благородно», не попала в одно помещение с мужиками и не обиделась. То и дело слышались возгласы: «Батюшка, благословите кваску! Благословите сенца!» Или 
же: «Батюшка, можно мне после исповеди воды напиться?» И послушник должен был выдавать квас, сена или же отвечать: «Обратитесь, матушка, к духовнику. Мы не имеем власти разрешать». Следовал новый вопрос: «А где духовник?» И нужно было 
объяснять, где келия духовника... При такой хлопотливой деятельности хватало еще времени ходить в церковь на службу, 
служить на дворянской половине и пространно отвечать на массу 
праздных и непраздных вопросов, какими любят сыпать интеллигентные богомольцы. Приглядываясь к ним в течение суток, 
трудно было понять, когда сидят и когда спят эти черные движущиеся фигуры. 
Когда я, возвращаясь со всенощной, подошел к корпусу, в котором мне было отведено помещение, на пороге стоял монах–
гостинник, а возле него толпилось на ступенях несколько мужчин 
и женщин в городском платье. 
– Господин, – остановил меня гостинник, – будьте добры, позвольте вот этому молодому человеку переночевать в вашем номере! Сделайте милость! Народу много, а мест нет – просто беда! 
И он указал на невысокую фигуру в легком пальто и в соломенной шляпе. Я согласился, и мой случайный сожитель отправился за мной. Отпирая у своей двери висячий замочек, я всякий 
раз, хочешь не хочешь, должен был смотреть на картину, висевшую у самого косяка на уровне моего лица. Эта картина с заглавием «Размышление о смерти» изображала коленопреклоненного 
монаха, который глядел в гроб и на лежавший в нем скелет; за 
спиной монаха стоял другой скелет, покрупнее и с косою. 

3 

– Кости такие не бывают, – сказал мой сожитель, указывая на 
то место скелета, где должен быть таз. – Вообще, знаете ли, духовная пища, которую подают народу, не первого сорта, – добавил он и испустил носом протяжный, очень печальный вздох, который должен был показать мне, что я имею дело с человеком, 
знающим толк в духовной пище. 
Пока я искал спички и зажигал свечу, он еще раз вздохнул и 
сказал: 
– В Харькове я несколько раз бывал в анатомическом театре и 
видел кости. Был даже в мертвецкой. Я не стесняю вас? 
Мой номер был мал и тесен, без стола и стульев, весь занятый 
комодом у окна, печью и двумя деревянными диванчиками, стоявшими у стен друг против друга и отделенными узким проходом. На диванчиках лежали тощие, порыжевшие матрасики и мои 
вещи. Диванов было два, – значит, номер предназначался для 
двоих, на что я и указал сожителю. 
– Впрочем, скоро зазвонят к обедне, – сказал он, – и мне недолго придется стеснять вас. 
Всё еще думая, что он меня стесняет, и чувствуя неловкость, 
он виноватою походкою пробрался к своему диванчику, виновато 
вздохнул и сел. Когда сальная свечка, кивая своим ленивым и 
тусклым огнем, достаточно разгорелась и осветила нас обоих, я 
мог уже разглядеть его. Это был молодой человек лет двадцати 
двух, круглолицый, миловидный, с темными детскими глазами, 
одетый по–городски во всё серенькое и дешевое и, как можно 
было судить по цвету лица и по узким плечам, не знавший физического труда. Типа он казался самого неопределенного. 
Его нельзя было принять ни за студента, ни за торгового человека, ни тем паче за рабочего, а глядя на миловидное лицо и детские, ласковые глаза, не хотелось думать, что это один из тех 
праздношатаев–пройдох, которыми во всех общежительных пустынях, где кормят и дают ночлег, хоть пруд пруди и которые выдают себя за семинаристов, исключенных за правду, или за бывших певчих, потерявших голос... Было в его лице что–то характерное, типичное, очень знакомое, но что именно – я никак не 
мог ни понять, ни вспомнить. 
Он долго молчал и о чем–то думал. Вероятно, после того, как 
я не оценил его замечания насчет костей и мертвецкой, ему казалось, что я сердит и не рад его присутствию. Вытащив из кармана 
колбасу, он повертел ее перед глазами и сказал нерешительно: 

4 

– Извините, я вас побеспокою... У вас нет ножика? 
Я дал ему нож. 
– Колбаса отвратительная, – поморщился он, отрезывая себе 
кусочек. – В здешней лавочке продают дрянь, но дерут ужасно... 
Я бы вам одолжил кусочек, но вы едва ли согласитесь кушать. 
Хотите? 
В его «одолжил» и «кушать» слышалось тоже что–то типичное, имевшее очень много общего с характерным в лице, но что 
именно, я всё еще не мог никак понять. Чтобы внушить к себе 
доверие и показать, что я вовсе не сержусь, я взял предложенный 
им кусочек. Колбаса действительно была ужасная; чтобы сладить 
с ней, нужно было иметь зубы хорошей цепной собаки. Работая 
челюстями, мы разговорились. Начали с того, что пожаловались 
друг другу на продолжительность службы. 
– Здешний устав приближается к афонскому, – сказал я, – но 
на Афоне обыкновенная всенощная продолжается 10 часов, а под 
большие праздники – 14. Вот там бы вам помолиться! 
– Да! – сказал мой сожитель и покрутил головой. – Я здесь три 
недели живу. И знаете ли, каждый день служба, каждый день 
служба... В будни в 12 часов звонят к заутрени, в 5 часов к ранней 
обедне, в 9 – к поздней. Спать совсем невозможно. Днем же акафисты, правила, вечерни... А когда я говел, так просто падал от 
утомления. – Он вздохнул и продолжал: – А не ходить в церковь 
неловко... Дают монахи номер, кормят, и как–то, знаете ли, совестно не ходить. Оно ничего, день, два, пожалуй, можно постоять, 
но три недели тяжело! Очень тяжело! Вы надолго сюда? 
– Завтра вечером уезжаю. 
– А я еще две недели проживу. 
– Но здесь, кажется, не принято так долго жить? – сказал я. 
– Да, это верно, кто здесь долго живет и объедает монахов, того просят уехать. Судите сами, если позволить пролетариям жить 
здесь сколько им угодно, то не останется ни одного свободного 
номера, и они весь монастырь съедят. Это верно. Но для меня 
монахи делают исключение и, надеюсь, еще не скоро меня отсюда прогонят. Я, знаете ли, новообращенный. 
– То есть? 
– Я еврей, выкрест... Недавно принял православие. 
Теперь я уже понял то, чего раньше никак не мог понять на 
его лице: и толстые губы, и манеру во время разговора приподнимать правый угол рта и правую бровь, и тот особенный масле
5 

нистый блеск глаз, который присущ одним только семитам, понял я и «одолжил», и «кушать»... Из дальнейшего разговора я узнал, что его зовут Александром Иванычем, а раньше звали Исааком, что он уроженец Могилевской губернии и в Святые Горы 
попал из Новочеркасска, где принимал православие. 
Одолев колбасу, Александр Иваныч встал и, приподняв правую бровь, помолился на образ. Бровь так и осталась приподнятой, когда он затем опять сел на диванчик и стал рассказывать 
мне вкратце свою длинную биографию. 
– С самого раннего детства я питал любовь к учению, – начал 
он таким тоном, как будто говорил не о себе, а о каком–то умершем великом человеке. – Мои родители – бедные евреи, занимаются грошовой торговлей, живут, знаете ли, по–нищенски, грязно. Вообще весь народ там бедный и суеверный, учения не любят, потому что образование, понятно, отдаляет человека от религии... Фанатики страшные... Мои родители ни за что не хотели 
учить меня, а хотели, чтобы я тоже занимался торговлей и не знал 
ничего, кроме талмуда... Но всю жизнь биться из–за куска хлеба, 
болтаясь в грязи, жевать этот талмуд, согласитесь, не всякий может. Бывало, в корчму к папаше заезжали офицеры и помещики, 
которые рассказывали много такого, чего я тогда и во сне не видел, ну, конечно, было соблазнительно и разбирала зависть. Я 
плакал и просил, чтобы меня отдали в школу, а меня выучили читать по–еврейски и больше ничего. Раз я нашел русскую газету, 
принес ее домой, чтобы из нее сделать змей, так меня побили за 
это, хотя я и не умел читать по–русски. Конечно, без фанатизма 
нельзя, потому что каждый народ инстинктивно бережет свою 
народность, но я тогда этого не знал и очень возмущался... 
Сказав такую умную фразу, бывший Исаак от удовольствия 
поднял правую бровь еще выше и поглядел на меня как–то боком, как петух на зерно, и с таким видом, точно хотел сказать: 
«Теперь наконец вы убедились, что я умный человек?» Поговорив еще о фанатизме и о своем непреодолимом стремлении к 
просвещению, он продолжал: 
– Что было делать! Я взял и бежал в Смоленск. 
А там у меня был двоюродный брат, который лудил посуду и 
делал жестянки. Понятно, я нанялся к нему в подмастерья, так 
как жить мне было нечем, ходил я босиком и оборванный... Думал так, что днем буду работать, а ночью и по субботам учиться. 

6 

Я так и делал, но узнала полиция, что я без паспорта, и отправила 
меня по этапу назад к отцу... 
Александр Иваныч пожал одним плечом и вздохнул. 
– Что будешь делать! – продолжал он, и чем ярче воскресало в 
нем прошлое, тем сильнее чувствовался в его речи еврейский акцент. – Родители наказали меня и отдали дедушке, старому еврею–фанатику, на исправление. Но я ночью ушел в Шклов. А когда в Шклове ловил меня мой дядя, я пошел в Могилев; там пробыл два дня и с товарищем пошел в Стародуб. 
Далее рассказчик перебрал в своих воспоминаниях Гомель, 
Киев, Белую Церковь, Умань, Балту, Бендеры и, наконец, добрался до Одессы. 
– В Одессе я целую неделю ходил без деда и голодный, пока 
меня не приняли евреи, которые ходят по городу и покупают старое платье. Я уж умел тогда читать и писать, знал арифметику до 
дробей и хотел поступить куда–нибудь учиться, но не было 
средств. Что делать! Полгода ходил я по Одессе и покупал старое 
платье, но евреи, мошенники, не дали мне жалованья, я обиделся 
и ушел. Потом на пароходе я уехал в Перекоп. 
– Зачем? 
– Так. Один грек обещал мне дать там место. Одним словом, 
до 16 лет ходил я так, без определенного дела и без почвы, пока 
не попал в Полтаву. Тут один студент–еврей узнал, что я желаю 
учиться, и дал мне письмо к харьковским студентам. Конечно, я 
пошел в Харьков. Студенты посоветовались и начали готовить 
меня в техническое училище. И знаете, я вам скажу, студенты 
мне попались такие, что я не забуду их до самой смерти. Не говорю уж про то, что они дали мне квартиру и кусок хлеба, они поставили меня на настоящую дорогу, заставили меня мыслить, 
указали цель жизни. Между ними были умные, замечательные люди, которые уж и теперь известны. Например, вы слыхали 
про Грумахера? 
– Нет, не слыхал. 
– Не слыхали... Писал очень умные статьи в харьковских газетах и готовился в профессора. Ну, я много читал, участвовал в 
студенческих кружках, где не услышишь пошлостей. Приготовлялся я полгода, но так как для технического училища нужно 
знать весь гимназический курс математики, то Грумахер посоветовал мне готовиться в ветеринарный институт, куда принимают 
из шестого класса гимназии. Конечно, я стал готовиться. Я не же
7 

лал быть ветеринаром, но мне говорили, что кончивших курс в 
институте принимают без экзамена на третий курс медицинского 
факультета. Я выучил всего Кюнера, уж читал аливрувер Корнелия Непота и по греческому языку прошел почти всего Курциуса, 
но, знаете ли, то да се... студенты разъехались, неопределенность 
положения, а тут еще я услыхал, что приехала моя мамаша и 
ищет меня по всему Харькову. Тогда я взял и уехал. Что будешь 
делать! Но, к счастью, я узнал, что здесь на Донецкой дороге есть 
горное училище. Отчего не поступить? Ведь вы знаете, горное 
училище дает права штегера – должность великолепная, а я знаю 
шахты, где штегера получают полторы тысячи в год. Отлично... Я 
поступил... 
Александр Иваныч с выражением благоговейного страха на 
лице перечислил дюжины две замысловатых наук, преподаваемых в горном училище, и описал самое училище, устройство 
шахт, положение рабочих... Затем он рассказал страшную историю, похожую на вымысел, но которой я не мог не поверить, потому что уж слишком искренен был тон рассказчика и слишком 
откровенно выражение ужаса на его семитическом лице. 
– А во время практических занятий, какой однажды был со 
мной случай! – рассказывал он, подняв обе брови. – Был я на одних шахтах тут, в Донецком округе. А вы ведь видели, как люди 
спускаются в самый рудник. Помните, когда гонят лошадь и приводят в движение ворот, то по блоку одна бадья спускается в 
рудник, а другая поднимается, когда же начнут поднимать первую, тогда опускается вторая – всё равно, как в колодце с двумя 
ушатами. Ну, сел я однажды в бадью, начинаю спускаться вниз, и 
можете себе представить, вдруг слышу – тррр! Цепь разорвалась, 
и я полетел к чёрту вместе с бадьей и обрывком цепи... Упал с 
трехсаженной вышины прямо грудью и животом, а бадья, как более тяжелая вещь, упала раньше меня, и я ударился вот этим плечом об ее ребро. Лежу, знаете, огорошенный, думаю, что убился 
насмерть, и вдруг вижу – новая беда: другая бадья, что поднималась вверх, потеряла противовес и с грохотом опускается вниз 
прямо на меня... Что будете делать? Видя такой факт, я прижался 
к стене, съежился, жду, что вот–вот сейчас эта бадья со всего 
размаха трахнет меня по голове, вспоминаю папашу и мамашу, и 
Могилев, и Грумахера... молюсь богу, но, к счастью... Даже 
вспомнить страшно. 
Александр Иваныч насильно улыбнулся и вытер ладонью лоб. 

8 

– Но, к счастью, она упала возле и только слегка зацепила этот 
бок... Содрала, знаете, с этого бока сюртук, сорочку и кожу... Сила страшная. Потом я был без чувств. Меня вытащили и отправили в больницу. Лечился я четыре месяца, и доктора сказали, что у 
меня будет чахотка. Я теперь всегда кашляю, грудь болит и 
страшное психологическое расстройство... Когда я остаюсь один 
в комнате, мне бывает очень страшно. Конечно, при таком здоровье уже нельзя быть штегером. Пришлось бросить горное училище... 
– А теперь чем вы занимаетесь? – спросил я. 
– Я держал экзамен на сельского учителя. Теперь ведь я православный и имею право быть учителем. В Новочеркасске, где я 
крестился, во мне приняли большое участие и обещали место в 
церковно–приходской школе. Через две недели поеду туда и 
опять буду просить. 
Александр Иваныч снял пальто и остался в одной сорочке с 
вышитым русским воротом и с шерстяным поясом. 
– Спать пора, – сказал он, кладя в изголовье свое пальто и зевая. – Я, знаете ли, до последнего времени совсем не знал бога. Я 
был атеист. Когда лежал в больнице, я вспомнил о религии и начал думать на эту тему. По моему мнению, для мыслящего человека возможна только одна религия, а именно христианская. Если 
не веришь в Христа, то уж больше не во что верить... Не правда 
ли? Иудаизм отжил свой век и держится еще только благодаря 
особенностям еврейского племени. Когда цивилизация коснется 
евреев, то из иудаизма не останется и следа. Вы заметьте, все молодые евреи уже атеисты. Новый завет есть естественное продолжение Ветхого. Не правда ли? 
Я стал выведывать у него причины, побудившие его на такой 
серьезный и смелый шаг, как перемена религии, но он твердил 
мне только одно, что «Новый завет есть естественное продолжение Ветхого» – фразу, очевидно, чужую и заученную и которая 
совсем не разъясняла вопроса. Как я ни бился и ни хитрил, причины остались для меня темными. Если можно было верить, что 
он, как утверждал, принял православие по убеждению, то в чем 
состояло и на чем зиждилось это убеждение – из его слов понять 
было невозможно; предположить же, что он переменил веру ради 
выгоды, было тоже нельзя: дешевая, поношенная одежонка, проживание на монастырских хлебах и неопределенное будущее мало походили на выгоды. Оставалось только помириться на мыс
9 

ли, что переменить религию побудил моего сожителя тот же самый беспокойный дух, который бросал его, как Щепку, из города 
в город и который он, по общепринятому шаблону, называл 
стремлением к просвещению. 
Перед тем как ложиться спать, я вышел в коридор, чтобы напиться воды. Когда я вернулся, мой сожитель стоял среди номера 
и испуганно глядел на меня. Лицо его было бледно–серо, и на лбу 
блестел пот. 
– У меня ужасно нервы расстроены, – пробормотал он, болезненно улыбаясь, – ужасно! Сильное психологическое расстройство. Впрочем, всё это пустяки. 
И он опять стал толковать о том, что Новый завет есть естественное продолжение Ветхого, что иудаизм отжил свой век. Подбирая фразы, он как будто старался собрать все силы своего убеждения и заглушить ими беспокойство души, доказать себе, что, 
переменив религию отцов, он не сделал ничего страшного и особенного, а поступил, как человек мыслящий и свободный от 
предрассудков, и что поэтому он смело может оставаться в комнате один на один со своею совестью. Он убеждал себя и глазами 
просил у меня помощи... 
Между тем на сальной свечке нагорел большой, неуклюжий 
фитиль. Уже светало. В хмурое, посиневшее окошко видны были 
уже ясно оба берега Донца и дубовая роща за рекой. Нужно было 
спать. 
– Завтра здесь будет очень интересно, – сказал мой сожитель, 
когда я потушил свечку и лег. – После ранней обедни крестный 
ход поедет на лодках из монастыря в скит. 
Подняв правую бровь и склонив голову на бок, он помолился 
образу и, не раздеваясь, лег на свой диванчик. 
– Да, – сказал он, повернувшись на другой бок. 
– Что – да? – спросил я. 
– Когда я в Новочеркасске принял православие, моя мамаша 
искала меня в Ростове. Она чувствовала, что я хочу переменить 
веру. – Он вздохнул и продолжал: – Уже шесть лет как я не был 
там, в Могилевской губернии. Сестра, должно быть, уже замуж 
вышла. 
Помолчав немного и видя, что я еще не уснул, он стал тихо 
говорить о том, что скоро, слава богу, ему дадут место, и он наконец будет иметь свой угол, определенное положение, определенную пищу на каждый день... Я же, засыпая, думал, что этот 

10