Кто прав

Л.Н. Толстой  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

КТО ПРАВ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

КТО ПРАВ? 

Аще ие будете как дети, не впидите в царствие божие. 
Была половина октября. К земскому начальнику в одном из 
черноземных уездов заехала по дороге в Петербург, где она 
обыкновенно проводила зиму, сестра его жены с мужем и дочерью. Они приехали в двенадцать и теперь, в третьем часу, после 
поданного им ие в урочное время чая, ожидая обеда, сидели все 
порознь, мужья, жены и дети, по отдельным комнатам. 
Приезд сестры был не совсем удобен для жены земского начальника только тем, что почти совпал с днем, назначенным земским начальником для псовой охоты в его лесу. Еще с ранней 
осени важный князь, большой охотник, державший большую 
охоту в том же уезде и участке, просился в места земского начальника, и нельзя было отказать, и вот нынче, в тот же день, как 
приехал свояк, приходила охота, и должен был приехать сам 
князь. 
Охота пришла, но князя еще не было, и было неизвестно даже, 
приедет ли он или нет и если приедет, то останется ли ночевать 
или только проведет вечер. 
Мужчины были в кабинете. Хозяин, подвижный, красивый, 
элегантный сложением и манерами мужчина, с густой шапкой 
волос, зачесанных кверху, и маленькой бородкой, ходил взволнованно по ковру кабинета из угла в угол и, не бросая папироски, 
горячо говорил. 
Гость–свояк, пухлый, тяжелый человек с расплывающимся в 
кресле телом, сидел у письменного стола, поглаживая прорезной 
слоновый нож, и, иронически улыбаясь глазами, возражал сдержанным тоном. Между свояками не было любви, и каждый, говоря про другого, должен был удерживаться, чтобы не говорить все 
худое, которое так и просилось на ум. Казалось бы, делить им 
было нечего, и, в сущности, оба были совершенно одинакового 
мира, воспитания и воззрений на мир. Оба были помещики (приезжий, Владимир Иванович Спесивцев, был только более богат, 
чем земский начальник, Анатолий Дмитриевич Лыжин). Оба 
служили: приезжий – в Петербурге, в министерстве государственных имуществ, занимая место члена совета, хозяин – земским 
начальником в голодающей губернии. Оба были либеральны, индифферентны в религиозном отношении, оба считали необходимым соблюдать decorum (внешнее приличие (лат.).) и не выде
2 

ляться от других. Оба жили внешним образом хорошо с своими 
женами, оба были отцами семейств: у Владимира Ивановича было два сына – в пажеском корпусе и правоведении – восемнадцати и тринадцати лет, и дочь Вера, шестнадцати лет, которая теперь была вместе с ними за границей и вместе с ними возвращалась; у Анатолия Дмитриевича была старшая дочь пятнадцати лет 
и три мальчика. Спорить им, казалось, было не о чем, а между 
тем надо было им делать усилия над собой, чтобы соглашаться, о 
каком бы предмете ни заговорили. 
– Совсем нет. Я признаю в принципе, – говорил Анатолий 
Дмитриевич, что выборное начало более обеспечивает общество, 
но тут вопрос другой, тут вопрос о том в данном случае, имею ли 
я право отказаться, дав возможность крепостнику–негодяю занять это место и сечь му жиков. 
– Да какое же это признание выборного начала, когда вы занимаете место, заменившее выборное, и вступаете в него по назначению? – сказал Владимир Иванович. 
– Законы пишу не я. 
– Я, признаюсь, не могу допустить, – тихо улыбаясь, отвечал 
Владимир Иванович, – чтобы... – он хотел сказать: «уважающий 
себя человек», но замялся, – чтобы человек в наши времена мог 
толковать о том, например, сечь или не сечь, то есть стегать березовыми лозами по пояснице взрослых людей и отцов семейств. 
Есть такие дела, которые нужно не брать на себя... 
– Нет, должно, – возвышая голос, сказал Анатолий Дмитриевич. Его раздражило и это умолчание, и смысл самой речи, и более всего эта манера Владимира Ивановича спокойно острить. 
Когда Владимир Иванович говорил о хлестании березовыми лозами, он открыл уже рот, чтобы сказать неприятное, но, вспомнив, что он хозяин и тот только что приехал, сдержался и, подойдя к столу, напряженно давил в раковине–пепельнице окурок папиросы. – Нет, должно. Не должно белоручничать. Я знаю, что 
должно, потому что знаю, что делаю это не для себя. 
Он вспомнил в это время о жалованье, которое было очень 
нужно ему, и еще более рассердился и даже вошел в пафос. 
– Если бы мы все отступились, то все места заняли бы разные 
негодяи, и погибло бы все сделанное в шестидесятых годах. Нет, 
Владимир Иванович, не будемте говорить лучше. 

3 

– Ну, не будемте, – спокойно улыбаясь, сказал Владимир Иванович, – это покойнее, – и положил ножик. – Какой славный этот 
лось у вас, – сказал он, указывая на выделанную голову. 
– Да, я это убил прошлого года. – И сейчас жо вспомнилось 
Анатолию Дмитриевичу опять неприятное, то, что Владимир 
Иванович ничего не понимал в охоте и смеялся над ней. В это 
время вошел лакей и принес конверт из земства. Анатолий Дмитриевич распечатал. 
– Позовите Петра Семеновича. Да нет, я сам пойду, – сказал 
он, подумав о том, как приятно избавиться от tete–a–tete (пребывание с глазу на глаз (франц.)) со свояком. – Извините, Владимир 
Иванович. – И он вышел. 
Владимир Иванович, как только ушел Анатолий Дмитриевич, 
тотчас же перестал улыбаться глазами. Он, очевидно, делал это, 
только чтобы дразнить своего свояка, и стал серьезно смотреть 
перед собой. «А впрочем, что мне за дело? – подумал он. – Не 
люблю только эту важность и этот пошлый либерализм, шестидесятые годы. Il s'en soucie comme de l'an quarante (Его это так же 
интересует, как прошлогодний снег (франц.)). И куда она могла 
их деть?» – стал он думать о ящике сигар, которые он помнил, 
что он отдал жене, но которых нигде не оказалось. Вспомнил он 
при этом про жену, как она настояла–таки, чтобы заехать к сестре. «Она решительно стала особенно молодиться после Рима и 
этого дурацкого Ордини. А препротивно... Что же не зовут к обеду? Пора бы! Едва ли будет хороший обед! Россея!» И, как всегда, ему стало тяжело, как всегда бывало, когда он оставался 
один с собою. Он поспешно встал и взял книжку со стола. Это 
был календарь. Он перелистовал и стал читать некролог неизвестного ему генерала. 
«Противное существо! – думал Анатолий Дмитриевич, идя по 
коридору. То есть не противное. Он ничего, но мне тяжело с ним. 
Какой–то тон снисходительный, всезнающий. Не могу с ним. Эта 
самоуверенность. Надеюсь, ненадолго. Ну, да бог с ним». 
– Анатоль, это ты? – окликнула его жена из двери своей комнаты, мимо которой он проходил. Он остановился. Маленькая 
миловидная женщина с ямочками и улыбками в глазах и губах и 
вьющимися вокруг головы волосами высунулась к нему. – Что 
ты? 
Он хотел войти к ней. 
– Не входи, Маня раздета. 

4 

– Что ты? 
– Матреша (это экономка) приготовила им в угловой. А вдруг 
как князь останется ночевать? Пускай Владимир ляжет в кабинете. Маня со мной. Тогда угловую можно отдать князю. 
Анатолий Дмитриевич поморщился. 
– Князь не останется ночевать. 
Варя, его жена, знала его отношения к свояку и знала, что поморщился он от мысли, что свояк будет в кабинете. 
– Да ведь недолго. Ужасно ты нетерпим. 
– Нисколько я не нетерпим, – с досадой пробурчал Анатолий 
Дмитриевич. – Вечно твои замечания. 
– Отчего же я могу стесниться, а ты на две ночи не можешь 
уступить своего кабинета? 
– Ах, да я не об этом. Я очень рад отдать кабинет. Я только... – 
и, не сказав, что он только, он пошел к секретарю. 
В это время Матреша с двумя подсвечниками и чистым бельем, сопутствуемая мальчиком, несшим лохань и рукомойник, 
вышла из двери. Варвара Николаевна, стоявшая в дверях, остановила ее. 
– Матреша! мы передумали. Не в угловой, а Марья Николаевна будет со мной рядом. А князю в угловой. Вы уже постелили? 
– У меня все готово. Вы бы прежде сказали, – проворчала 
Матреша. 
– Так пожалуйста. – И Варвара Николаевна ушла в дверь. 
Матреша остановилась и долго стояла, Васька тоже стоял сзади. 
– Куда ж нести, Матрена Петровна? – спросил он. 
– В омут. Тьфу! – сказала Матрена Петровна и, повернувшись, 
топая, пошла назад по коридору, соображая, как все перекладывать и перестилать. 
Маня, то есть приезжая Марья Николаевна, жена Владимира 
Ивановича, сидела в белой кофте, обшитой кружевами, перед 
зеркалом туалета сестры и расчесывала свои длинные еще, хотя и 
жидкие волосы. 
– Так я и прошу его об одном, – продолжала она начатый разговор с младшей сестрой, – чтобы он сам вел хозяйство, если он 
находит, что я много расходую. Ведь это невозможно. 
Варвара Николаевна ничего не сказала, но подумала, что Владимир прав, потому что она знала непрактичность и способность 
увлекаться своей сестры. 

5 

– Так ты и отдай ему. 
– Ах! Это невозможно. Мы пробовали. Начинается такая мелочность, такое economie de bouts de chandelles...(мелочная экономия... (франц.)) и потом ни мне, ни Вере, – Вера была ее шестнадцатилетняя дочь, – невозможно за каждой мелочью ходить к 
нему. 
– А Вера est depensiere? (мотовка? (франц.)) 
– Нет, не очень. Но, как все девочки, не знает цены деньгам. 
Просила лошадь верховую, потому что у Лили есть. А в Ницце 
держать лошадь, ты знаешь, что это стоит, грума, са coute les yeux 
de la tete (это стоит чересчур дорого (франц.)). 
– А что, Лили все не выходит замуж? – спросила Варвара Николаевна, – и Марья Николаевна, не замечая того, что они говорили о совсем другом, тотчас же начала рассказывать про Лили, 
про ее кокетство и про то, отчего она не выходит замуж. При 
этом Варвара Николаевна рассказала про себя, про то, что Марья 
Николаевна давно знала, что она совсем не хотела выходить замуж и что теперь часто говорит это Анатолю. На что Марья Николаевна заметила, что они все ужасно глупы и непоследовательны, и хотела рассказать о случае непоследовательности, но Варвара Николаевна привела свои более сильные примеры непоследовательности своего мужа. 
– Да, это они все, – сказала Марья Николаевна, отыскивая рукой черепаховую шпильку, Варвара Николаевна подала ей ее и 
спросила, так ли всё носят волосы. Вследствие чего разговор перешел на прически. 
«Ужасно frivole (легкомысленно (франц.))», – думала Варвара 
Николаевна, когда Марья Николаевна сняла кофту и стала надевать на туго стянутый корсет слишком, по мнению Варвары Николаевны, нарядное платье vert houteille (бутылочного цвета 
(франц.)) с бархатной отделкой. «Как она молодится! – думала 
Варвара Николаевна. – А она на три года старше меня». Марья 
Николаевна видела, что Варя замечает и не одобряет ее туалета, и 
сама о ней подумала, что она слишком опустилась. «Эта кофточка бумазейная и не свежая. А муж ее молод». И эта филиация 
мыслей привела ее к тому, чтобы спросить ее о нем. 
– Ну, а как Анатоль, не тяготится деревенской жизнью? 
– Нет, но только этот год нынешний такая бездна дел, от этого 
голода. Я почти не вижу его. Это теперь особенное счастье, что 
вы застали его. 

6 

– Ну, а что же, правда, голод? За границей пишут ужасы, коллекты (сборы пожертвований (от франц. collecte)) делают. Мне 
кажется, что преувеличенно. 
– Спроси у Анатоля. Он говорит, что нет. Да, я вижу, иногда 
приходят люди. – И Варвара Николаевна вспомнила об оборванной женщине с сумой, в разбитых лаптях, которая нынче утром 
встретилась ей у людской, и это воспоминание навело ее на 
обувь. – Я думаю, ты привезла кучу ботинок и туфель. Заграничные так хороши. Я позволяю себе эту роскошь. 
– Да, я привезла много. Хочешь, я тебе уступлю? Тебе ведь 
впору мои? 
– Не совсем – широки, – сказала Варвара Николаевна, никогда 
не пропускавшая без возражения попытки Марьи Николаевны 
утверждать, что у них ровные ноги. – Не впору, но носить могу. 
Что же, вещи приехали? 
– Вероятно, я спрошу. Да ведь ты готова? 
– Пойдем. Скоро обедать. Я думаю, ты голодна? 
Так беседовали старшие. Между тем в комнате рядом с детской, отведенной для Веры, шли свои разговоры между свидевшимися двоюродными. Вера, стройная, румяная, с блестящими 
глазами и зубами и такими же, как у тетки, вьющимися волосами, 
в модном, но простом платье, сидела на диване, окруженная всеми четырьмя старшими Лыжиными, и вела беседу с самой старшей девочкой, кузиной, пятнадцатилетней Сашей, которая сидела 
рядом с ней и не спускала с нее влюбленных глаз и не обнимала 
ее, очевидно, только потому, что Вере это могло не понравиться. 
В таком же точно положении находился и второй – одиннадцатилетний черноглазый, поэтического вида мальчик Миша, и в 
еще более ошалевшем от влюбленности состоянии находился 
третий – толстый белокурый широ–корожий бутуз Вася, с блестящими узкими серыми глазенками, ни на минуту не спускавшимися с лица и рта говорившей кузины. Только пятилетний 
Анатолий Анатолиевич, сидевший у Веры на коленях, очевидно 
не был восхищен так же, как остальные. Он был совершенно равнодушен и не понимал, из чего они так волновались. Ну, кузина, 
ну, Вера, ну, держит на коленях, ну, колени такие же, как у няни. 
Платье на груди атласное и часы. Это хорошо. Но все–таки ничего особенного, и, главное, ничего этого есть нельзя, а уже пора. 
Атмосфера обожания, в которой она себя чувствовала, возбуждала Веру. Она и была из тех, которые особенно чутки и легко 

7 

возбуждаются восхищением людей, да и избалована она была 
этим и любила это, и теперь ей было очень хорошо. Она видела, 
что ей восхищаются. И от этого она всей душой любила теперь 
этих милых детей. А дети чувствовали, что она любила их, и от 
этого еще больше восхищались и т. д. Круг был замкнут, и любовного электричества набиралось все больше и больше. 
Вера рассказывала им про то, как в Италии она один раз отняла собаку у мальчиков, которые мучали ее. 
– Как же они перестали? – спросил неожиданно Вася, широкорожий белокурый бутуз. 
Вера оглянулась на него, и все оглянулись на него, и бутуз начал краснеть, краснеть. Казалось, нельзя было больше покраснеть, но кровь еще и еще приливала, и сырость начинала выступать у него на лбу и в глазах. Он сидел не шевелясь, только вжимая шею в плечи, очевидно чувствуя, что при малейшем движении он погибнет. 
– Да, разумеется, Вера сказала, чтобы они перестали, они и 
перестали, – с несомненным убеждением того, что приказания 
Веры никто в мире не мог ослушаться, сказала Саша. 
Вера поспешила отвести глаза от погибающего от конфуза бутуза и продолжала разговор. 
– Ну, барышня, они с вами и время забыли, – сказала няня, 
входя. Пожалуйте, Анатолий Анатольич. Мамаша приказали гулять. 
Вошла и швейцарка за детьми. Но все дети с досадой отворачивались от швейцарки, держась за Веру, и, чтобы ни на минуту 
не нарушать близость с нею, только с ней пошли в сад. Швейцарка с упреком и досадой посмотрела на Веру, не только отвлекшую от нее детей, но вызывавшую даже недоброжелательность к 
ней. 
В это время в кухне шло сильное волнение и напряженная работа. 
– А кто его знал, что они приедут. Мне только нынче сказали, 
говорила Матрена Петровна, облокотившись на шкап и куря папиросу. 
– Какое же жаркое будет, коли сейчас убить, сейчас зажарить, 
– говорил повар в куртке и колпаке, – да и то нет. 
– Как нет? Вот эту у бабы возьми, а своих двоих ловят, 
– Ну, давай ее сюда, – сказал повар бабе, державшей курицу. 
– Вы уж, Матрена Петровна, прибавьте пятачок. 

8 

– Ну давай сюда. 
Повар взял курицу и нож и, отхватив ей голову, бросил ее на 
пол, где она начала прыгать, обливая кирпичи пола кровью. 
– Что ж он своих не несет? Евдоким! – крикнул он и вышел из 
кухни. 
Недалеко от кухни, у сиреневого куста, малый, мужик, подходил, расставив руки, к двум курицам, одной белой и другой черной, которые, подрагивая ожерельями, ходили у куста. Кухарка, 
держа передник, шла с одной стороны. 
– Ну чего же вы? – сказал повар, и, как только он сказал это, 
кухарка со всех ног бросилась прямо на черную курицу. Куры 
поняли, что дело касается их, и пустились бежать. Малый побежал наперерез и чуть было не догнал, но, увидав его, куры прибавили шагу и, миновав его, быстро отделились от кухарки. Они 
пробежали сквозь сиреневый куст и подбежали к забору. Малый 
бежал за ними; но куры отделялись все дальше и дальше. Малый 
стал отставать, и тогда кухарка сменила его. Уменьшившие было 
ход куры, увидав кухарку, отчаянно закудахтали и опять побежали шибче, шибче, так что за ними, казалось, не поспевали крепкие серые вытянутые ноги. Кухарка гналась за ними. Они опять 
обежали сиреневый куст, и опять кухарка остановилась. Она не 
могла бежать дальше и, ухватившись за грудь, тяжело дышала. 
Малый тотчас же сменил ее. 
– Не давай ей отдыхать, пуще всего не давай отдыхать! – кричала кухарка. Малый бежал, стуча сапогами; 
– Петрович! Хоть бы вы подсобили! Петрович! – обратилась 
кухарка к повару, когда куры опять были подогнаны к забору. 
Повар улыбнулся, но, в то время как куры загибали назад у забора, он вдруг кинулся на черную курицу, перехватил ее, загнал в 
угол забора и, несмотря на отча–япный крик ее и всплеск крыльев, ухватил ее и торжественно поднял. 
– Вот как командуют, а вы что без толку гоняете. Упрек повара подействовал. Кухарка и малый заложились за белой курицей 
и, сменяясь и не давая ей отдыхать, загнали ее опять в сиреневый 
куст, и там кухарка, расставив руки, поймала и ее. И эти также 
были зарезаны. А зарезанная прежде уже щипалась малым на 
столе, 
– Да уж вы возьмите, Матрена Петровна, отпустите, что ль. 
Баранчик, право, хорош, – говорил длинный мужик в разорванном на плече и подпоясанном обрывком зипуне, который с ран
9 

него утра стоял на дворе у телеги, на которой лежал связанный 
баран. 
Матрена Петровна бросила папироску. 
– Некогда сказать ей. Все занята с гостями. Пойду еще скажу. 
– Тц, тц, – пощелкал языком мужик. – Известное дело. Кабы 
не нужда. Мне б что? А то корову проел! Вот последнюю проем, 
– говорил мужик, обращаясь к лакею, пришедшему с ведром к 
водяной бочке. 
– А что ж, почем мука? 
– Надысь была шесть гривен. 
– Руб шесть гривен. 
– Да уж рубль–то мы не говорим. Овцу на пуд сменяешь. А 
надодго ли? Семь душ. 
– Да, беда. А ты откуда? 
– Да мы ближние, из Телятинок. 
– Так. – Лакею не хотелось идти в дом. – Это у вас, значит, 
охота собирается? 
– Должно, у нас. Вечор по нашей деревне шли, шли, ровно 
полк. Этих собак, братец ты мой, как стадо. А сам бравый, золото 
так и горит. 
– Это княжеские–то? – спросил лакей. 
– А то чьи ж? Яго. 
– Сам–то он где? 
– Сказывали, в Покровском стал. 
– Тоже к нам ожидают, – оказал лакей. 
– О–о–о! – сказал мужик полуодобрительно, полу–удивленно. 
Лакей хотел что–то поговорить, но его кликнули, и он убежал. 
Мужик дождался–таки. Барана взяли. Мужик сам зарезал его в 
сарае, снял с него овчину и, шлепнув ее в ящик телеги, стал дожидаться денег. 
В шесть часов из кур были сделаны котлеты, баранина зажарена, и обед готов. 
За столом было две четы, Вера, четверо детей, швейцарка и 
русский учитель, воспитанник духовной академии, живший в доме. Разговор завязался общий – о погоде, о музыке, о тете Насте, 
об экскурсиях в горы. Все, кроме детей, гувернантки и учителя, 
участвовали в нем. Центром разговора была Вера. Она очевидно 
кокетничала и с детьми, и с теткой, и с дядей Анатолием Дмитриевичем, у которого губы морщились в улыбку, когда он, глядя 
на нее, говорил с ней, и даже с учителем, молчание которого и 

10