Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 626816.01.99
Толстой, Л.Н. Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят? [Электронный ресурс] / Л.Н. Толстой. - Москва : Инфра-М, 2015. - 24 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/505168 (дата обращения: 28.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
Л.Н. Толстой  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

КОМУ У КОГО 
УЧИТЬСЯ ПИСАТЬ, 
КРЕСТЬЯНСКИМ 
РЕБЯТАМ У НАС ИЛИ 
НАМ У КРЕСТЬЯНСКИХ 
РЕБЯТ 

 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

КОМУ У КОГО УЧИТЬСЯ ПИСАТЬ, 
КРЕСТЬЯНСКИМ РЕБЯТАМ У НАС ИЛИ НАМ  
У КРЕСТЬЯНСКИХ РЕБЯТ? 

В 5-й книжке «Ясной Поляны», в отделе детских сочинений, 
напечатана по ошибке редакции «История о том, как мальчика 
напугали в Туле». Историйка эта сочинена не мальчиком, но составлена учителем из виденного им и рассказанного мальчикам 
сна. Некоторые из читателей, следящие за книжками «Ясной Поляны», выразили сомнение в том, что действительно ли повесть 
эта принадлежит ученику. Я спешу извиниться перед читателями 
в этой неосмотрительности и при этом случае заметить, как невозможны подделки в этом роде. Повесть эта узнана не потому, 
что она лучше, а потому, что она хуже, несравненно хуже всех 
детских сочинений. Все остальные повести принадлежат самим 
детям. Две из них: «Ложкой кормит, а стеблем глаз колет» и 
«Солдаткино житье», печатаемое в этой книжке, составились 
следующим образом. 
Главное искусство учителя при изучении языка и главное упражнение с этою целью в руководстве детей к сочинениям состоит в задавании тем, и не столько в задавании, сколько в предоставлении большего выбора, в указании размера сочинения, в показании первоначальных приемов. Многие умные и талантливые 
ученики писали пустяки, писали: «пожар загорелся, стали таскать, а я вышел на улицу», - и ничего не выходило, несмотря на 
то, что сюжет сочинения был богатый и что описываемое оставило глубокое впечатление на ребенке. Они не понимали главного: 
зачем писать и что хорошего в том, чтоб написать? Не понимали 
искусства - красоты выражения жизни в слове и увлекательности 
этого искусства. Я, как уже писал во 2-м номере, пробовал много 
различных приемов задавания сочинений. Я задавал, смотря по 
наклонностям, точные, художественные, трогательные, смешные, 
эпические темы сочинений, - дело не шло. Вот как я нечаянно 
попал на настоящий прием. 
Давно уже чтение сборника пословиц Снегирева составляет 
для меня одно из любимых - не занятий, но наслаждений. На каждую пословицу мне представляются лица из народа и их столкновения в смысле пословицы. В числе неосуществимых мечтаний 
мне всегда представлялся ряд не то повестей, не то картин, написанных на пословицы. Один раз, прошлою зимой, я зачитался по
2 

сле обеда книгой Снегирева и с книгой же пришел в школу. Был 
класс русского языка. 
- Ну-ка, напишите кто на пословицу, - сказал я. 
Лучшие ученики - Федька, Семка и другие навострили уши. 
- Кто на пословицу, что такое? скажите нам? - посыпались вопросы. 
Открылась пословица: ложкой кормит, стеблем глаз колет. 
- Вот, вообрази себе, - сказал я, - что мужик взял к себе какого-нибудь нищего, а потом, за свое добро, его попрекать стал, - и 
выйдет к тому, что «ложкой кормит, стеблем глаз колет». 
- Да ее как напишешь? - сказал Федька, и все другие, навострившие было уши, вдруг отшатнулись, убедившись, что это дело 
не по их силам, и принялись за свои, прежде начатые, работы. 
- Ты сам напиши, - сказал мне кто-то. 
Все были заняты делом; я взял перо и чернильницу и стал писать. 
- Ну, - сказал я, - кто лучше напишет, - и я с вами. 
Я начал повесть, напечатанную в 4-й книжке «Ясной Поляны», и написал первую страницу. Всякий непредубежденный человек, имеющий чувство художественности и народности, прочтя 
эту первую, писанную мною, и следующие страницы повести, 
писанные самими учениками, отличит эту страницу от других, 
как муху в молоке: так она фальшива, искусственна и написана 
таким плохим языком. Надо заметить еще, что в первоначальном 
виде она была еще уродливее и много исправлена благодаря указанию учеников. 
Федька из-за своей тетрадки все поглядывал на меня и, встретившис 1000 ь со мной глазами, улыбаясь, подмигивал и говорил: 
«Пиши, пиши, я те задам». Его, видимо, занимало, как большой 
тоже сочиняет. Кончив свое сочинение хуже и скорее обыкновенного, он влез на спинку моего кресла и стал читать из-за плеча. Я не мог уже продолжать; другие подошли к нам, и я прочел 
им вслух написанное. Им не понравилось, никто не похвалил. 
Мне было совестно, и, чтоб успокоить свое литературное самолюбие, я стал рассказывать им свой план последующего. По мере 
того как я рассказывал, я увлекался, поправлялся, и они стали 
подсказывать мне: кто говорил, что старик этот будет колдун; кто 
говорил: нет, не надо, - он будет просто солдат; нет, лучше пускай он их обокрадет; нет, это будет не к пословице и т. п., говорили они. 

3 

Все были чрезвычайно заинтересованы. Для них, видимо, было ново и увлекательно присутствовать при процессе сочинительства и участвовать в нем. Суждения их были большею частью одинаковы и верны как в самой постройке повести, так и в 
самых подробностях и в характеристиках лиц. Все почти принимали участие в сочинительстве; но, с самого начала, в особенности резко выделились положительный Семка резкой художественностью описания и Федька верностью поэтических представлений и в особенности пылкостью и поспешностью воображения. 
Требования их были до такой степени неслучайны и определенны, что не раз я начинал с ними спорить и должен был уступать. 
У меня крепко сидели в голове требования правильности постройки и верности отношения мысли пословицы к повести; у 
них, напротив, были только требования художественной правды. 
Я хотел, например, чтобы мужик, взявший в дом старика, сам бы 
раскаялся в своем добром деле, - они считали это невозможным и 
создали сварливую бабу. Я говорил: мужику стало сначала жалко 
старика, а потом хлеба жалко стало. Федька отвечал, что это будет нескладно: «он с первого начала бабы не послушался и после 
уже не покорится». - Да какой он, по-твоему, человек? - спросил 
я. «Он как дядя Тимофей, - сказал Федька, улыбаясь, - так, бородка реденькая, в церковь ходит, и пчелы у него есть». - Добрый, но 
упрямый? - сказал я. «Да, сказал Федька, - уж он не станет бабы 
слушать». С того места, как старика внесли в избу, началась одушевленная работа. Тут, очевидно, они в первый раз почувствовали прелесть запечатления словом художественной подробности. 
В этом отношении в особенности отличался Семка: подробности 
самые верные сыпались одна за другою. Единственный упрек, 
который можно было ему сделать, был тот, что подробности эти 
обрисовывали только минуту настоящего, без связи к общему 
чувству повести. Я не успевал записывать и только просил их подождать и не забывать сказанного. Семка, казалось, видел и описывал находящееся перед его глазами: закоченелые, замерзлые 
лапти и грязь, которая стекла с них, когда они растаяли, и сухари, 
в которые они превратились, когда баба бросила их в печку; 
Федька, напротив, видел только те подробности, которые вызывали в нем то чувство, с которым он смотрел на известное лицо. 
Федька видел снег, засыпавшийся старику за онучи, чувство сожаления, с которым мужик сказал: «Господи, как он шел!» 
(Федька даже в лицах представил, как это сказал мужик, размах
4 

нувши руками и покачавши головою.) Он видел из лоскутьев собранную шинелишку и прорванную рубашку, из-под которой 
виднелось худое, смоченное растаявшим снегом, тело старика; он 
придумал бабу, которая ворчливо, по приказанию мужа, сняла с 
него лапти, и жалобный стон старика, сквозь зубы говорящего: 
тише, матушка, у меня тут раны. Семке нужны были преимущественно объективные образы: лапти, шинелишка, старик, баба, 
почти без связи между собою; Федьке нужно было вызвать чувство жалости, которым он сам был проникнут. 
Он забегал вперед, говорил о том, как будут кормить старика, 
как он упадет ночью, как потом будет в поле учить грамоте мальчика, так что я должен был просить его не торопиться и не забывать того, что он сказал. Глаза у него блестели почти слезами; 
черные, худенькие ручонки судорожно корчились; он сердился на 
меня и беспрестанно понукал: написал, написал? - все спраши 
1000 вал он меня. Он деспотически-сердито обращался со всеми 
другими, ему хотелось говорить только одному, - и не говорить, 
как рассказывают, а говорить, как пишут, то есть художественно 
запечатлевать словом образы чувства он не позволял, например, 
перестанавливать слов, скажет «У меня на ногах раны», то уж не 
позволяет сказать «У меня раны на ногах». Размягченная и раздраженная его, в это время, душа чувством жалости, то есть любви, облекала всякий образ в художественную форму и отрицала 
все, что не соответствовало идее вечной красоты и гармонии. Как 
только Семка увлекался высказыванием непропорциональных 
подробностей о ягнятах в коннике и т. п., Федька сердился и говорил: «Ну тебя, уж наладил!» Стоило мне только намекнуть о 
том, например, что делал мужик, как жена убежала к куму, и в 
воображении Федьки тотчас же возникала картина с ягнятами, 
бякающими в коннике, со вздохами старика и бредом мальчика 
Сережки; стоило мне только намекнуть на картину искусственную и ложную, как он тотчас же сердито говорил, что этого не 
надо. Я предложил, например, описать наружность мужика, - он 
не согласился; но на предложение описать то, что думал мужик, 
когда жена бегала к куму, ему тотчас же представился оборот 
мысли: «Эх, напалась бы ты на Савоську-покойника, тот бы те 
космы-то повыдергал!» И он сказал это таким усталым и спокойно привычно-серьезным и вместе добродушным тоном, облокотив голову на руку, что ребята покатились со смеху. Главное 
свойство во всяком искусстве - чувство меры - было развито в 

5 

нем необычайно. Его коробило от всякой лишней черты, подсказываемой кем-нибудь из мальчиков. Он так деспотически и с 
правом на этот деспотизм, распоряжался постройкою повести, 
что скоро мальчики ушли домой и остался только он с Семкою, 
который не уступал ему, хотя и работал в другом роде. 
Мы работали с семи до одиннадцати часов; они не чувствовали ни голода, ни усталости, и еще рассердились на меня, когда я 
перестал писать; взялись сами писать попеременкам, но скоро 
бросили; дело не пошло. Тут только Федька спросил у меня, как 
меня звать? Мы засмеялись, что он не знает. «Я знаю, сказал он, - 
как вас звать, да двор-то ваш как зовут? Вот у нас Фоканычевы, 
Зябревы, Ермилины». Я сказал ему. «А печатывать будем?» - 
спросил он. - Да! «Так и напечатывать надо: сочинение Макарова, 
Морозова и Толстова». Он долго был в волнении и не мог заснуть, и я не могу передать того чувства волнения, радости, страха и почти раскаяния, которые я испытывал в продолжение этого 
вечера. Я чувствовал, что с этого дня для него раскрылся новый 
мир наслаждений и страданий, - мир искусства; мне казалось, что 
я подсмотрел то, что никто никогда не имеет права видеть, - зарождение таинственного цветка поэзии. Мне и страшно и радостно было, как искателю клада, который бы увидал цвет папортника: радостно мне было потому, что вдруг, совершенно неожиданно, открылся мне тот философский камень, которого я тщетно 
искал два года, искусство учить выражению мыслей; страшно потому, что это искусство вызывало новые требования, целый мир 
желаний, несоответственный среде, в которой жили ученики, как 
мне казалось в первую минуту. Ошибиться нельзя было. Это была не случайность, но сознательное творчество. Я прошу читателя 
прочесть первую главу повести и заметить то богатство рассыпанных в ней черт истинного творческого таланта; например, 
черта, что баба со злобой жалуется куму на мужа, и, несмотря на 
то, эта баба, к которой автор имеет явное несочувствие, плачет, 
когда кум напоминает ей о разорении дома. Для сочинителя, пищущего одним умом и воспоминанием, сварливая баба представляет только противуположность мужика: она, из одного желания 
досадить мужу, должна бы была приглашать кума; но у Федьки 
художественное чувство захватывает и бабу, - и она тоже плачет, 
боится и страдает, она, в его глазах, не виновата. Вслед за тем побочная черта, что кум надел бабью шубенку, я помню, до такой 
степени поразила меня, что я спросил: почему же именно бабью 

6 

шубенку? Никто из нас не наводил Федьку на мысль о том, чтобы 
сказать, что кум надел на себя шубу. Он сказал: «так, похоже 
1000 «. Когда я спросил: можно ли было сказать, что он надел 
мужскую шубу? - он сказал: «нет, лучше бабью». И в самом деле, 
черта эта необыкновенна. Сразу не догадаешься, почему именно 
бабью шубенку, - а вместо с тем чувствуешь, что это превосходно 
и что иначе быть не может. Каждое художественное слово, принадлежит ли оно Гете или Федьке, тем-то и отличается от нехудожественного, что вызывает бесчисленное множество мыслей, 
представлений и объяснений. Кум, в бабьей шубенке, невольно 
представляется вам тщедушным, узкогрудым мужиком, каков он, 
очевидно, и должен быть. Бабья шубенка, валявшаяся на лавке и 
первая попавшаяся ему под руку, представляет вам еще и весь 
зимний и вечерний быт мужика. Вам невольно представляются, 
по случаю шубенки, и позднее время, во время которого мужик 
сидит при лучине, раздевшись, и бабы, которые входили и выходили за водой и убирать скотину, и вся эта внешняя безурядица 
крестьянского житья, где ни один человек не имеет ясно определенной одежды и ни одна вещь своего определенного места. Одним этим словом: «надел бабью шубенку» отпечатан весь характер среды, в которой происходит действие, и слово это сказало не 
случайно, а сознательно. Помню я еще живо, как возникли в его 
воображении слова, сказанные мужиком при том, как он нашел 
бумагу и не мог прочесть ее: «Вот знал бы мой Сережа грамоте, 
он бы живо подскочил, вырвал бы из моих рук бумагу, все бы 
прочел и рассказал бы мне, кто такой этот старик есть». Так и видится это отношение рабочего человека к книге, которую он держит в своих загорелых руках; весь этот добрый человек с патриархальными, набожными наклонностями так и восстает перед вами. Вы чувствуете, что автор глубоко полюбил и потому понял 
всего его для того, чтобы вложить ему вслед за этим отступление 
о том, что нынче какие времена пришли - того и гляди, ни за что 
душу загубят. Мысль сна подана была мною, но сделать козла с 
ранами на ногах была Федькина мысль, и он в особенности обрадовался ей. А размышление мужика в то время, как у него засвербела спина, а картина тишины ночи, - всё это до такой степени не случайно, во всех этих чертах чувствуется такая сознательная сила художника!.. Помню я еще, что во время засыпания мужика я предложил заставить думать его о будущности сына и о 
будущих отношениях сына с стариком, что старик выучит Се
7 

режку грамоте и т. д. Федька поморщился, сказал: «да, да, хорошо», - но видно было, что предложение это ему не нравилось, и 
он два раза забывал его. Чувство меры было в нем так сильно, как 
ни у одного из известных мне писателей, - то самое чувство меры, которое огромным трудом и изучением приобретают редкие 
художники, - во всей его первобытной силе жило в его неиспорченной детской душе. 
Я оставил урок, потому что был слишком взволнован. 
«Что с вами, отчего вы так бледны, вы, верно, нездоровы?» - 
спросил меня мой товарищ. Действительно, я два-три раза в жизни испытывал столь сильное впечатление, как в этот вечер, и долго не мог дать себе отчета в том, что я испытывал. Мне смутно 
казалось, что я преступно подсмотрел в стеклянный улей работу 
пчел, закрытую для взора смертного; мне казалось, что я развратил чистую, первобытную душу крестьянского ребенка. Я смутно 
чувствовал в себе раскаяние в каком-то святотатстве. Мне вспоминались дети, которых праздные и и развратные старики заставляют ломаться и представлять сладострастные картины для разжигания своего усталого, истасканного воображения, и вместе с 
тем мне было радостно, как радостно должно быть человеку, 
увидавшему то, чего никто не видал прежде его. 
Я долго не мог дать себе отчета в том впечатлении, которое я 
испытал, хотя и чувствовал, что это впечатление было из тех, которые в зрелых летах воспитывают, возводят на новую ступень 
жизни и заставляют отрекаться от старого и вполне предаваться 
новому. На другой день я еще не верил тому, что испытал вчера. 
Мне казалось столь странным, что крестьянский, полуграмотный 
мальчик вдруг проявляет такую сознательную силу художника, 
какой, на всей своей необъятной высоте развития, не может достичь Гете. Мне каза 1000 лось столь странным и оскорбительным, 
что я, автор «Детства», заслуживший некоторый успех и признание художественного таланта от русской образованной публики, 
что я, в деле художества, не только не могу указать или помочь 
одиннадцатилетнему Семке и Федьке, а что едва-едва, - и то 
только в счастливую минуту раздражения, - в состоянии следить 
за ними и понимать их. Мне это казалось так странным, что я не 
верил тому, что было вчера. 
На другой день вечером мы принялись за продолжение повести. Когда я спросил у Федьки, обдумал ли он продолжение и как? 
- он, не отвечая, замахал руками и сказал только: «уж знаю, знаю! 

8 

Кто писать будет?» Мы стали продолжать, и опять со стороны 
ребят то же чувство художественной правды, меры и увлечения. 
В половине урока я был принужден оставить их. Они продолжали без меня и написали две страницы так же хорошо, прочувствованно и верно, как и первые. Страницы эти были только несколько беднее подробностями, и подробности эти были иногда 
не совсем ловко расположены, были раза два и повторения. Все 
это, очевидно, происходило оттого, что механизм писанья затруднял их. На третий день было то же самое. Во время этих уроков часто приставали другие мальчики и, зная тон и содержание 
повести, часто подсказывали и прибавляли свои верные черты. 
Семка отставал и приставал. Один Федька от начала до конца вел 
повесть и цензировал все предлагаемые изменения. Не могло уж 
быть сомнения и мысли, что успех этот есть дело случая: нам, 
очевидно, удалось попасть на тот прием, который был естественнее и возбудительное всех прежних. Но все это было слишком 
необыкновенно, и я не верил тому, что совершалось перед глазами. Как будто надобно было еще особенному случаю уничтожить 
все мои сомнения. Я должен был уехать на несколько дней, и повесть оставалась недописанною. Рукопись, три большие листа, 
кругом исписанные, оставалась в комнате учителя, которому я 
показывал ее. Еще перед моим отъездом, во время моего сочинительства, прибывший новый ученик показал нашим ребятам искусство делать хлопушки из бумаги, и на всю школу, как это 
обыкновенно бывает, нашел период хлопушек, заменивший период снежков, заменивший, в свою очередь, период вырезывания 
палочек. Период хлопушек продолжался во время моего отсутствия. Семка и Федька, состоящие в числе певчих, приходили в 
комнату учителя спеваться и проводили здесь целые вечера, а 
иногда и ночи. Между и во время пения, разумеется, хлопушки 
делали свое дело, и всевозможные бумаги, попадавшиеся в руки, 
превращались в хлопушки. Учитель ушел ужинать, забывши сказать, что бумаги на столе нужные, и рукопись сочинения Макарова, Морозова и Толстова превратилась в хлопушки. На другой 
день, перед уроком, хлопанье до такой степени надоело самим 
ученикам, что последовало всеобщее гонение на хлопушки от 
них же самих: с криком и визгом хлопушки все были отобраны и 
с торжеством всунуты в топившуюся печку. Период хлопушек 
кончился, но с ним погибла и наша рукопись. Никогда никакая 
потеря не была для меня так тяжела, как потеря этих трех испи
9 

санных листов; я был в отчаянии. Махнув на все рукою, я хотел 
начинать новую повесть, но не мог забыть потери и невольно 
всякую минуту пилил упреками и учителя и делателей хлопушек. 
(Не могу не заметить при этом случае, что только вследствие 
внешнего беспорядка и полной свободы учеников, над которою 
так мило подтрунивают гг. Марков в «Русском вестнике» и Глебов в журнале «Воспитание» No 4, я без малейшего труда, угроз 
или хитростей узнал все подробности сложной истории превращения рукописи в хлопушки и сожжения их.) Семка и Федька 
видели, что я огорчен, видимо не понимали чем, хотя и соболезновали. Федька робко предложил мне, наконец, что они вновь 
напишут такую же. - «Одни? - сказал я. - Я уж помогать не стану». - «Мы с Семкой ночевать останемся», - сказал Федька. И 
действительно, после урока они пришли в 9-м часу в дом, заперлись на ключ в кабинете, что мне доставляло немало удовольствия, посмеялись, затихли и до 12-го часа, подходя к двери, я 
слышал только, как они тихим голосом переговаривались между 
собою и скрипели пером. 1000 Один раз только они заспорили о 
том, что было прежде, и пришли ко мне судиться: прежде ли он 
искал сумочку, чем баба пошла к куму, - или после. Я сказал им, 
что это все равно. В 12-м часу я к ним постучался и вошел. Федька, в новой белой шубке с черною опушкой, сидел глубоко в 
кресле, перекинув ногу на ногу и облокотившись своею волосатой головкой на руку и играя ножницами в другой руке. Большие 
черные глаза его, блестя неестественным, но серьезным, взрослым блеском, всматривались куда-то в даль; неправильные губы, 
сложенные так, как будто он сбирался свистать, видимо, сдерживали слово, которое он, отчеканенное в воображении, хотел высказать. Семка, стоя перед большим письменным столом, с большой белой заплаткой овчины на спине (в деревне только что были портные), с распущенным кушаком, с лохмаченной головой, 
писал кривые линейки, беспрестанно тыкая пером в чернильницу. 
Я взбудоражил волоса Семке, и толстое скуластое лицо его с спутанными волосами, когда он недоумевающими и заспанными 
глазами с испуга оглянулся на меня, было так смешно, что я захохотал, но дети не рассмеялись. Федька, не изменяя выражения 
лица, тронул за рукав Семку, чтоб он продолжал писать: «Погоди, - сказал он мне, - сейчас» (Федька говорит мне «ты» тогда, 
когда бывает увлечен и взволнован), и он продиктовал еще 
что-то. Я отнял у них тетрадь и через пять минут, когда они, 

10