К вопросу об онтологии и психологии русской лени (на материале народных сказок)

Опубликовано: Формирование мотивационной сферы личности: Сборник 
научных трудов. Часть II. – Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2003. – с.138-144 
 
УДК  154.4+174 
 
Ю.В. Печин 
К вопросу об онтологии и психологии русской лени  
(на материале народных сказок) 
 
Y.Pechin 
To a question of ontology and psychology of the Russian laziness 
(on a material of national fairy tales) 
 
         В статье рассматриваются социокультурные основания так называемой «русской 
лени». Сложился устойчивый миф о том, что русский человек склонен к лени,  что лентяй 
есть типичный герой русских сказок. В опровержении этого упрощенного взгляда дается 
анализ содержания русских сказок, в которых лентяй занимает относительно скромное 
место, а его лень должна пониматься в контексте поиска «иного царства». Бездействие 
может пониматься не только как безделье, лень, но и как неучастие в неправде этого мира. 
 
Ключевые слова: русская ментальность, лень, русская народная сказка, идеал, «иное 
царство». 
 
In the article examined the sociocultural bases so-called «the Russian laziness». There was a 
steady myth that the Russian person is inclined to laziness that the idler is the typical hero of the 
Russian fairy tales. In a denial of this simplified look the analysis of the contents of the Russian 
fairy tales in which the idler takes rather modest place is given, and his laziness has to be 
understood in the context of finding «another kingdom». Inaction can be understood not only as 
inaction, laziness, but also as nonparticipation in a lie of this world. 
 
Keywords: Russian mentality, laziness, Russian national fairy tale, ideal, «another kingdom». 
 
Как показал опыт преподавания на факультете психологии СНИ, 

подавляющее большинство студентов на вопрос о «природе русской лени» 

непременно ссылаются на характер и логику поступков героев известных 

русских народных сказок: лидирует по «индексу цитирования» Емеля-дурак, 

далее идет Иван-дурак, и замыкает список Илья Муромец. 

 Приведем несколько характерных цитат из письменных работ студентов
заочников (2001 год): «Два вида лентяев – Емеля с Щукой и Емеля без Щуки: 

первый, поймав, «доит» Щуку, второй на печи ее ждет», «Ивану-Царевичу 

гораздо проще выпустить стрелу и попасть в лягушку, которая является 

готовой, разносторонне обученной супругой, чем добиваться расположения 

какой-либо дамы…Его мечта: раз выстрелил и получил все готовое», «Илья 

Муромец – не как самурай, который с детства готовится к войне, он лежал 33 

года, ждал момента, чтобы прославиться в веках», «…человек ждет, что ему 

что-то «упадет с неба», или поймает золотую рыбку, щуку, или встретит 

лягушку-царевну. Это до такой степени заложено у нас в подсознании, что нам 

легче обмануть, украсть, одурачить кого-нибудь, чем сделать что-нибудь 

самому». 

Логика ответов такова: лень, действительно, присуща русскому человеку, 

это психологическая реальность, с которой, так или иначе, сталкивается любой 

человек, корни ее глубоки и древни, как глубоки и древни корни народных 

сказок, а мощное социокультурное воздействие сказки на раннем этапе 

развития ребенка общеизвестно. Очевидна и прагматика, скрывающаяся за 

подобной логикой: что вы хотите, если наши любимые сказочные герои сплошь 

и рядом – обаятельные бездельники, а мы «с молоком матери», через сказки, 

читаемые нам перед сном, бессознательно впитали все губительное очарование 

лени. 

Таким образом, из всего необъятного массива русских народных сказок 

выделяется та небольшая часть, которая позволяет: 

1) 
генерировать определенный, специфичный образ героя – лентяя и 

плута, вызывающий явную симпатию и неявное оправдание; 

2) 
легализовать, дать некое культурное алиби всему комплексу 

установок и качеств, воспроизводящих позицию пассивного лентяйства или 

активного плутовства.  

На наш взгляд, подобное прочтение культурного наследия не случайно и 

не единично, оно универсально в своей тенденциозности, и суть его состоит в 

предпочтении искать не там, где потеряли, а там, где светло. Прагматический 

контекст определяет и критерий отбора материала, и способ интерпретации. 

Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что русская сказка неоднородна 

по материалу, структуре и по содержанию (смысловой насыщенности). 

Замечательный русский философ Е.Н.Трубецкой в своей работе «Иное 

царство» и его искатели в русской народной сказке» отмечал, что «в русской 

сказке необыкновенно ярко и образно отражается психология русской народной 

печали» [5, с.444], а печаль эта  от неустроенности бытия и от жажды «лучшей 

доли». По-разному виделась эта лучшая доля, и потому разные слагались 

сказки. Е.Н.Трубецкой выделяет три уровня, или «этажа», сказки: «первый ее 

этаж», нижний, «житейский уровень сказки», выражающий «грубый и 

вульгарный жизненный идеал», второй уровень сложности, в лоне которого 

разворачивается идеал стремления к «запредельной красоте», к отрыву от 

земли-быта в поисках «иного царства», и третий «уровень подъема сказки», где 

«русские сказочные образы как-то совершенно незаметно и естественно 

воспринимают в себя христианский смысл» [5, с.479]. 

Именно в «приземистой» сказке первого уровня мы найдем и поэтизацию 

«легкого хлеба», то есть богатства, которое «само собой валится в рот», и 

эстетизацию лени. Богатство здесь понимается вульгарно-материалистически – 

как «сытое довольство», как воплощение мечты о «неразменном рубле» и т.п. 

Именно в этом слое сказок «сочувствие лени и воровству граничит с апофеозом  

лентяя и вора» [5, с.447], именно здесь воровство и бахвальство «умением 

жить» за счет обмана и ловкости выступает неприкрыто, даже с шиком – как 

некое красивое само по себе «художество», как явление эстетическое (подобно 

современной эстетике блатного мира). Это сказки, где и волшебства еще нет, а 

лишь одни крепко заземленные житейские казусы и небылицы. Собственно 

волшебная сказка рождается там, где над пространством житейски-бытовым 

надстраивается сфера неземного, сверхъестественного, и этому рождению 

сферы волшебного соответствует и новое видение идеала «лучшего царства»: 

оно явно не в земных вещах и делах, не в хлебе и мясе, не в золоте и славе. 

Герой сказки – часто неожиданно для близких  – собирается на поиск 

неведомых «иных земель»: и идет «туда – сам не знает куда», туда, «куда глаза 

глядят». Неопределенностью, неведомостью искомого «иного царства» 

подчеркивается вненаходимость его по отношению к обычному, обыденному 

миру. Каково оно – никто не знает, но определенно оно не ограничивается 

вульгаризмом «легкого хлеба». И достигнуть запредельного «иного царства» 

сможет только тот, кто готов отказаться от любимого коня, материального 

достатка, славы, личного покоя, то есть всего, что дорого ценится в «этом» 

мире. Иногда, чтобы долететь до «тридевятого царства», чтобы совершить 

подвиг и освободить Царевну, Иванушка должен собственным телом 

подкармливать несущую его вещую «моголь-птицу».  Лентяй в этом 

пространстве взлета – нелеп и неуместен со своей гомеостатической 

привязанностью к земным удовольствиям. 

Искатели «иного царства» (центральная фигура – Иван Царевич, Иван
дурак) утверждают новые ценности, подвергая радикальному сомнению 

самодостаточность 
материального 
мира. 
Дело 
Ивана-дурака 
– 
дело 

негативного самоопределения по отношению к внедуховной материи мира 

сего и высвечивания интуицией сердца топики мира иного. 

 Образами сказок русский народ разрабатывал топологию «иного 

царства», поворотами сюжета и логикой развертывания «целокупных образов» 

[1, c. 19] познавая законы актуального бытия и предугадывая тайны 

потенциального бытия в «ином царстве». Подчеркнем, что действия, 

передвижения, совершаемые подвиги не следует толковать буквально – как 

бессмысленный, хаотичный активизм, - все эти внешние контуры развития 

образа раскрывают в символической форме внутреннее многоцветие думы о 

«новых землях». Возвысившись над наличным бытием, Иван обретает 

дополнительный - к прежнему - план и смысл жизни, - и обычные действия 

теряют привычную одномерность и однозначность. Бездействие теперь может 

пониматься не только как безделье, лень, но и в новом  контексте – например, 

как недеяние, неучастие в неправде этого мира. То же и со всякого рода 

активностью – она ценна не сама по себе, а лишь как средство достижения 

«иного царства». Следовательно, и в этом смысловом поле сказки  может 

возникать симпатия к лентяю, но теперь опосредованная неприятием мира сего. 

Можно 
даже 
предположить, 
что 
для 
Ивана-дурака 
предпочтительнее 

бездействие (внешне маркируемое как лень), нежели активность, поскольку он 

вполне определился с тем, каким не должно быть «иное царство», а не с тем, 

каково оно должно быть. Бездействие, равно как и дело, здесь обретают 

амбивалентность и выраженную зависимость от контекста. 

Этот уровень сложности русской сказки  выражает напряженную думу 

человека о смысле, а думание требует времени и усилий, оно предполагает 

философскую паузу в круговерти жизни. Именно в этой точке можно говорить 

о рождении сознания как такового, которое, по точному замечанию 

М.Мамардашвили, есть «свидетельство об иномирах», «иномирная ностальгия» 

[3, с.42-49].  

 Наконец, 
третий 
уровень 
сказки, 
приближающий 
человека 
к 

положительному идеалу «иного царства», незаметно разворачивающегося в 

категориях и понятиях идеала Царства Божия. Трудно выделить целиком 

сказки, явно написанные в религиозной стилистике – скорее атмосферу задают 

вкрапления христианских воззрений и православного быта в типичные (или 

просто – в популярные) сюжеты: например, Емелю щука учит говорить «по 

щучьему веленью, по Божьему благословенью», героя спасает от чар магии 

молитва [5, с.479-480], «несчастный Василий-царевич» встречает «бабку
голубую шапку» в Христов день, «христосуется яичком» [4, c.428-433].  По 

количеству 
и 
по 
степени 
известности 
сказки 
с 
христианской 

умонастроенностью уступают другим типам, но их ценность от этого не 

умаляется. Нам важен не объем и даже не эстетика, а логика развертывания 

идеи «иного царства»: от утверждения вульгарно-чувственного, сугубо 

материалистического идеала (тезис) – через отрицание земли-быта и взлет к 

потенциально одухотворенным «иным мирам» (антитезис), к синтетическому 

соединению – через человека - Материи и Духа, к утверждению 

преображенного духоносного тела, к принятию материи как части в 

иерархически устроенное Всеединство Царства Божия. 

Приняв подобную трактовку генезиса русской народной сказки, 

становятся более понятными и нюансы в суждениях о так называемой «русской 

лени». 

Лень означает пассивный выбор в пользу «легкого хлеба», желание жить 

без усилий, а поскольку всякому живущему объективно требуются средства к 

жизни, то лень предполагает жизнь за чужой счет, жизнь обманом. Активный 

вариант жизни с помощью обмана – плутовство и воровство. Жизнь в рамках 

только житейско-материальных есть уже сам по себе выбор в пользу легкой 

жизни, не обремененной раздумьями и сомнениями. То, что не требует от 

человека многого, то соблазняет и становится массовым. «Широки врата и 

пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Матф., 7:13). Сама 

по себе жизнь «хлебом единым» есть обман, поскольку это есть попытка 

ускользнуть от предназначения человека как существа потенциально разумного 

и потенциально духовного, несущего в себе образ Божий.  Не мудрено, что в 

пространстве жизни-обмана восхищение вызывает тот, кто искуснее всех умеет 

выдавать 
фальшивки 
за 
подлинные 
ценности. 
Это 
пространство 
– 

принципиально одномерное: жизнь ограничена земной жизнью, и нет никакого 

смысла что-то желать сверх удовольствий наличного бытия. Удачливый плут 

или богатый лентяй реализуют главную стратегию – достижение многого 

малыми усилиями. Лень как минимализм усилий естественно вписывается в это 

понимание «смысла жизни». Одномерная жизнь предполагает и однозначность, 

узость оценки. Как мы уже подчеркивали, в рамках «вульгарной, приземистой 

сказки» лень, приводящая человека не к бедности, а наоборот, к богатству, 

всегда  будет сочувственно оправдана. Лень на фоне избыточных (или просто 

достаточных) средств жизни обретает ценность «умения жить», а именно – 

жить в свое удовольствие, и уже не осуждается как нечто социально 

неприемлемое. Лень в рамках данного понимания смысла жизни есть явление 

нормальное. 

Поскольку, строго говоря, в этом мировоззрении сознание присутствует 

лишь потенциально, постольку сложно говорить о смысле лени для человека, 

не осознающего свое безделье как лень и не сомневающегося в правильности 

выбранного образа жизни. Есть хитрость и лукавство, есть поиски алиби, но 

осмысленности – как соотнесенности с контекстом, в который и встроено 

безделие, - нет, так как нет самого контекста. Он появляется, как отмечалось 

выше, с вопросом о смысле жизни, в который, как часть, входит и вопрос о 

смысле всякого земного делания. Герои сказок являются своеобразными 

персонифицированными вариациями этих вопрошаний: и лежащий на печи 

Иванушка, по - сократовски на все отвечающий одним – «не знаю, не ведаю»», 

и Иван Царевич, идущий на смертный бой с Кощеем, и Мартынка, отдающий 

последние деньги, чтобы спасти от смерти пса и кота в сказке «Волшебное 

кольцо» [4,с.253-266] и многие другие. В высшей точке этот поиск смыкается с 

православно-христианским пониманием смысла трудов человеческих. В 

системе ценностей русской культуры «труду отводится явно подчиненное 

место» [2, c.112], и, как поучал преподобный авва Дорофей, «истинный труд не 

может быть без смирения, ибо сам по себе труд суетен и не вменяется ни во 

что» [цит. по: 2, с.111]. И действием (делом), и бездействием (ленью) человек 

может быть одинаково прельщен и погублен, если и то, и другое будет 

претендовать на абсолютный смысл. Все земное – и действие и бездействие, и 

чувство и мысль – может обрести смысл, будучи встроено в целостное и 

иерархическое устроение души, на вершине которого – Христос и Его Церковь. 

В православно ориентированной культурной традиции бедность может быть 

осуждаема, если она не есть часть духовного самостояния, а богатство – 

одобряемо, если оно не поглощает личность, если оно подчинено служению 

ближним и если оно есть плод добросовестного  труда и бескорыстия (что в 

жизни встречается крайне редко). 

Русская сказка переполнена волшебными грезами и предчувствиями 

чаемой гармонии Земли и Неба, всюду разлита тоска по Абсолюту и 

мистическое вслушивание в его зов. Е.Н.Трубецкой особо подчеркивает 

женственный характер этих грез (не случайно мудрость, предвиденье в сказках 

раскрывается в женских образах – Василисы Премудрой, Елены Прекрасной и 

даже Бабы-Яги). Это проявляется «в слабости волевого героического 

элемента», в преобладании «мистики пассивных переживаний» [5, c.484-489]. 

Преодолев пристрастие к утопии лентяя и вора, отказавшись от лишенной 

смысла активности, русский человек «застревает» в фазе осмысленной 

пассивности, очарованный красотою «иного царства», убаюканный сладкой 

мечтой. 

  Образно говоря, здание русской сказки имеет фундамент (первый 

уровень, по Трубецкому [5]), стены (уровень взлета к «иному царству») и 

крышу-купол (завершенность исканий в христианском смысле). Или: Земля 

(фундамент) – Воздух (стены) – Небо (купол). Земля отвечает лени «да», 

Воздух – ни «да», ни «нет», и лишь Небо определенно - «нет». 

Мечтательная устремленность к звездному небу при отсутствии 

(недостроенности или разрушенности) крыши-купола над домом – вот 

преобладающее состояние русского человека. Так как он (мы говорим о 

тенденции, о массовом явлении) поднялся лишь до отрицательного понятия об 

«ином царстве», в некое среднее пространство между Землей и Небом (где по 

православным представлениям обитают падшие духи), то он оказался не 

способен ясно и просто сформулировать свой идеал жизни, и деятельно, в труде 

и борьбе, противопоставить его идеалу воровскому. Более того, русский 

человек всегда найдет смягчающие обстоятельства для лентяя, найдя в его 

безделии «бессознательный протест», «равнодушие к материальному» и т.п., и 

оправдает, и накормит его. Он путается в объяснениях своей поддержки (или 

неприятия) лентяя, поскольку, повторим, четких и принципиальных 

критериев оценки у него нет. Точно так же теряются и путаются и 

сегодняшние 
студенты, 
смешивая 
«понимание» 
с 
оправданием 
и 

попустительством. 

А зачарованный мечтатель и мистик в недостроенном, но потенциально 

богатом доме – всегда удобная мишень для внутренних и внешних плутов… 

 

 

Список литературы 

 

1. Голосовкер Я.Э. Логика мифа. – М.,1987. 

2. Касьянова К. О русском национальном характере. – М.,1994. 

3. Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. – М.,1990. 

4. Народные русские сказки. Из сборника А.Н.Афанасьева. – М.,1982. 

5. Трубецкой Е.Н. «Иное царство» и его искатели в русской народной сказке    

//Избранные произведения. - Ростов-на-Дону,1998.