Ионыч

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

ИОНЫЧ 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ИОНЫЧ 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

I 

Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и 
однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, 
говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. 
И указывали на семью Туркиных как на самую образованную и 
талантливую. 
Эта семья жила на главной улице, возле губернатора, в собственном доме. Сам Туркин, Иван Петрович, полный, красивый 
брюнет с бакенами, устраивал любительские спектакли с благотворительною целью, сам играл старых генералов и при этом 
кашлял очень смешно. Он знал много анекдотов, шарад, поговорок, любил шутить и острить, и всегда у него было такое выражение, что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. 
Жена его, Вера Иосифовна, худощавая, миловидная дама в pince–
nez, писала повести и романы и охотно читала их вслух своим 
гостям. Дочь, Екатерина Ивановна, молодая девушка, играла на 
рояле. Одним словом, у каждого члена семьи был какой–нибудь 
свой талант. Туркины принимали гостей радушно и показывали 
им свои таланты весело, с сердечной простотой. В их большом 
каменном доме было просторно и летом прохладно, половина 
окон выходила в старый тенистый сад, где весной пели соловьи; 
когда в доме сидели гости, то в кухне стучали ножами, во дворе 
пахло жареным луком – и это всякий раз предвещало обильный и 
вкусный ужин. 
И доктору Старцеву, Дмитрию Ионычу, когда он был только 
что назначен земским врачом и поселился в Дялиже, в девяти 
верстах от С., тоже говорили, что ему, как интеллигентному человеку, необходимо познакомиться с Туркиными. Как–то зимой 
на улице его представили Ивану Петровичу; поговорили о погоде, о театре, о холере, последовало приглашение. Весной, в 
праздник – это было Вознесение, – после приема больных, Старцев отправился в город, чтобы развлечься немножко и кстати купить себе кое–что. Он шел пешком, не спеша (своих лошадей у 
него еще не было), и всё время напевал: 
Когда еще я не пил слез из чаши бытия... 

3 

В городе он пообедал, погулял в саду, потом как–то само собой пришло ему на память приглашение Ивана Петровича, и он 
решил сходить к Туркиным, посмотреть, что это за люди. 
– Здравствуйте пожалуйста, – сказал Иван Петрович, встречая 
его на крыльце. – Очень, очень рад видеть такого приятного гостя. Пойдемте, я представлю вас своей благоверной. Я говорю ему, 
Верочка, – продолжал он, представляя доктора жене, – я ему говорю, что он не имеет никакого римского права сидеть у себя в 
больнице, он должен отдавать свой досуг обществу. Не правда 
ли, душенька? 
– Садитесь здесь, – говорила Вера Иосифовна, сажая гостя 
возле себя. – Вы можете ухаживать за мной. Мой муж ревнив, это 
Отелло, но ведь мы постараемся вести себя так, что он ничего не 
заметит. 
– Ах ты, цыпка, баловница... – нежно пробормотал Иван Петрович и поцеловал ее в лоб. – Вы очень кстати пожаловали, – обратился он опять к гостю, – моя благоверная написала большинский роман и сегодня будет читать его вслух. 
– Жанчик, – сказала Вера Иосифовна мужу, – dites que l'on 
nous donne du the.  
Старцеву представили Екатерину Ивановну, восемнадцатилетнюю девушку, очень похожую на мать, такую же худощавую 
и миловидную. Выражение у нее было еще детское и талия тонкая, нежная; и девственная, уже развитая грудь, красивая, здоровая, говорила о весне, настоящей весне. Потом пили чай с вареньем, с медом, с конфетами и с очень вкусными печеньями, которые таяли во рту. С наступлением вечера мало–помалу сходились 
гости, и к каждому из них Иван Петрович обращал свои смеющиеся глаза и говорил: 
– Здравствуйте пожалуйста. 
Потом все сидели в гостиной, с очень серьезными лицами, и 
Вера Иосифовна читала свой роман. Она начала так: «Мороз 
крепчал...» Окна были отворены настежь, слышно было, как на 
кухне стучали ножами, и доносился запах жареного лука... В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в 
сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с 
улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было 
понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало 
своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко 
шедшего по дороге; Вера Иосифовна читала о том, как молодая, 

4 

красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, 
библиотеки и как она полюбила странствующего художника, – 
читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и все–таки слушать было приятно, удобно, и в голову шли всё такие хорошие, 
покойные мысли, – не хотелось вставать. 
– Недурственно... – тихо проговорил Иван Петрович. 
А один из гостей, слушая и уносясь мыслями куда–то очень, 
очень далеко, сказал едва слышно: 
– Да... действительно... 
Прошел час, другой. В городском саду по соседству играл оркестр и пел хор песенников. Когда Вера Иосифовна закрыла свою 
тетрадь, то минут пять молчали и слушали «Лучинушку», которую пел хор, и эта песня передавала то, чего не было в романе и 
что бывает в жизни. 
– Вы печатаете свои произведения в журналах? – спросил у 
Веры Иосифовны Старцев. 
– Нет, – отвечала она, – я нигде не печатаю. Напишу и спрячу 
у себя в шкапу. Для чего печатать? – пояснила она. – Ведь мы 
имеем средства. 
И все почему–то вздохнули. 
– А теперь ты, Котик, сыграй что–нибудь, – сказал Иван Петрович дочери. 
Подняли у рояля крышку, раскрыли ноты, лежавшие уже наготове. Екатерина Ивановна села и обеими руками ударила по 
клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и 
опять, в опять; плечи и грудь у нее содрогались, она упрямо ударяла всё по одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока 
не вобьет клавишей внутрь рояля. Гостиная наполнилась громом; 
гремело всё: и пол, и потолок, и мебель... Екатерина Ивановна 
играла трудный пассаж, интересный именно своею трудностью, 
длинный и однообразный, и Старцев, слушая, рисовал себе, как с 
высокой горы сыплются камни, сыплются и всё сыплются, и ему 
хотелось, чтобы они поскорее перестали сыпаться, и в то же время Екатерина Ивановна, розовая от напряжения, сильная, энергичная, с локоном, упавшим на лоб, очень нравилась ему. После 
зимы, проведенной в Дялиже, среди больных и мужиков, сидеть в 
гостиной, смотреть на это молодое, изящное и, вероятно, чистое 
существо и слушать эти шумные, надоедливые, но всё же культурные звуки, – было так приятно, так ново... 

5 

– Ну, Котик, сегодня ты играла, как никогда, – сказал Иван 
Петрович со слезами на глазах, когда его дочь кончила и встала. – 
Умри, Денис, лучше не напишешь. 
Все окружили ее, поздравляли, изумлялись, уверяли, что давно 
уже не слыхали такой музыки, а она слушала молча, чуть улыбаясь, и на всей ее фигуре было написано торжество. 
– Прекрасно! превосходно! 
– Прекрасно! – сказал и Старцев, поддаваясь общему увлечению. – Вы где учились музыке? – спросил он у Екатерины Ивановны. – В консерватории? 
– Нет, в консерваторию я еще только собираюсь, а пока училась здесь, у мадам Завловской. 
– Вы кончили курс в здешней гимназии? 
– О нет! – ответила за нее Вера Иосифовна. – Мы приглашали 
учителей на дом, в гимназии же или в институте, согласитесь, 
могли быть дурные влияния; пока девушка растет, она должна 
находиться под влиянием одной только матери. 
– А все–таки в консерваторию я поеду, – сказала Екатерина 
Ивановна. 
– Нет, Котик любит свою маму. Котик не станет огорчать папу 
и маму. 
– Нет, поеду! Поеду! – сказала Екатерина Ивановна, шутя и 
капризничая, и топнула ножкой. 
А за ужином уже Иван Петрович показывал свои таланты. Он, 
смеясь одними только глазами, рассказывал анекдоты, острил, 
предлагал смешные задачи и сам же решал их и всё время говорил на своем необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в привычку: большинский, недурственно, покорчило вас благодарю... 
Но это было не всё. Когда гости, сытые и довольные, толпились в передней, разбирая свои пальто и трости, около них суетился лакей Павлуша, или, как его звали здесь, Пава, мальчик лет 
четырнадцати, стриженый, с полными щеками. 
– А ну–ка, Пава, изобрази! – сказал ему Иван Петрович. 
Пава стал в позу, поднял вверх руку и проговорил трагическим тоном: 
– Умри, несчастная! 
И все захохотали. 
«Занятно», – подумал Старцев, выходя на улицу. 

6 

Он зашел еще в ресторан и выпил пива, потом отправился 
пешком к себе в Дялиж. Шел он и всю дорогу напевал: 
Твой голос для меня, и ласковый, и томный... 
Пройдя девять верст и потом ложась спать, он не чувствовал 
ни малейшей усталости, а напротив, ему казалось, что он с удовольствием прошел бы еще верст двадцать. 
«Недурственно...» – вспомнил он, засыпая, и засмеялся. 

II 

Старцев всё собирался к Туркиным, но в больнице было очень 
много работы, и он никак не мог выбрать свободного часа. Прошло больше года таким образом в трудах и одиночестве; но вот 
из города принесли письмо в голубом конверте... 
Вера Иосифовна давно уже страдала мигренью, но в последнее 
время, когда Котик каждый день пугала, что уедет в консерваторию, припадки стали повторяться всё чаще. У Туркиных перебывали все городские врачи; дошла наконец очередь и до земского. 
Вера Иосифовна написала ему трогательное письмо, в котором 
просила его приехать и облегчить ее страдания. Старцев приехал 
и после этого стал бывать у Туркиных часто, очень часто... Он в 
самом деле немножко помог Вере Иосифовне, и она всем гостям 
уже говорила, что это необыкновенный, удивительный доктор. 
Но ездил он к Туркиным уже не ради ее мигрени... 
Праздничный день. Екатерина Ивановна кончила свои длинные, томительные экзерсисы на рояле. Потом долго сидели в столовой и пили чай, и Иван Петрович рассказывал что–то смешное. 
Но вот звонок; нужно было идти в переднюю встречать какого–то 
гостя; Старцев воспользовался минутой замешательства и сказал 
Екатерине Ивановне шёпотом, сильно волнуясь: 
– Ради бога, умоляю вас, не мучайте меня, пойдемте в сад! 
Она пожала плечами, как бы недоумевая и не понимая, что 
ему нужно от нее, но встала и пошла. 
– Вы по три, по четыре часа играете на рояле, – говорил он, 
идя за ней, – потом сидите с мамой, и нет никакой возможности 
поговорить с вами. Дайте мне хоть четверть часа, умоляю вас. 
Приближалась осень, и в старом саду было тихо, грустно и на 
аллеях лежали темные листья. Уже рано смеркалось. 

7 

– Я не видел вас целую неделю, – продолжал Старцев, – а если 
бы вы знали, какое это страдание! Сядемте. Выслушайте меня. 
У обоих было любимое место в саду: скамья под старым широким кленом. И теперь сели на эту скамью. 
– Что вам угодно? – спросила Екатерина Ивановна сухо, деловым тоном. 
– Я не видел вас целую неделю, я не слышал вас так долго. Я 
страстно хочу, я жажду вашего голоса. Говорите. 
Она восхищала его своею свежестью, наивным выражением 
глаз и щек. Даже в том, как сидело на ней платье, он видел что–то 
необыкновенно милое, трогательное своей простотой и наивной 
грацией. И в то же время, несмотря на эту наивность, она казалась ему очень умной и развитой не по летам. С ней он мог говорить о литературе, об искусстве, о чем угодно, мог жаловаться ей 
на жизнь, на людей, хотя во время серьезного разговора, случалось, она вдруг некстати начинала смеяться или убегала в дом. 
Она, как почти все с–ие девушки, много читала (вообще же в С. 
читали очень мало, и в здешней библиотеке так и говорили, что 
если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку); это бесконечно нравилось Старцеву, он с волнением 
спрашивал у нее всякий раз, о чем она читала в последние дни, и, 
очарованный, слушал, когда она рассказывала. 
– Что вы читали на этой неделе, пока мы не виделись? – спросил он теперь. – Говорите, прошу вас. 
– Я читала Писемского. 
– Что именно? 
– «Тысяча душ», – ответила Котик. – А как смешно звали Писемского: Алексей Феофилактыч! 
– Куда же вы? – ужаснулся Старцев, когда она вдруг встала и 
пошла к дому. – Мне необходимо поговорить с вами, я должен 
объясниться... Побудьте со мной хоть пять минут! Заклинаю вас! 
Она остановилась, как бы желая что–то сказать, потом неловко сунула ему в руку записку и побежала в дом, и там опять села 
за рояль. 
«Сегодня, в одиннадцать часов вечера, – прочел Старцев, – 
будьте на кладбище возле памятника Деметти». 
«Ну, уж это совсем не умно, – подумал он, придя в себя. – При 
чем тут кладбище? Для чего?» 
Было ясно: Котик дурачилась. Кому, в самом деле, придет 
серьезно в голову назначать свидание ночью, далеко за городом, 

8 

на кладбище, когда это легко можно устроить на улице, в городском саду? И к лицу ли ему, земскому доктору, умному, солидному человеку, вздыхать, получать записочки, таскаться по кладбищам, делать глупости, над которыми смеются теперь даже 
гимназисты? К чему поведет этот роман? Что скажут товарищи, 
когда узнают? Так думал Старцев, бродя в клубе около столов, а 
в половине одиннадцатого вдруг взял и поехал на кладбище. 
У него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в 
бархатной жилетке. Светила луна. Было тихо, тепло, но тепло по–
осеннему. В предместье, около боен, выли собаки. Старцев оставил лошадей на краю города, в одном из переулков, а сам пошел 
на кладбище пешком. «У всякого свои странности, – думал он. – 
Котик тоже странная и – кто знает? – быть может, она не шутит, 
придет», – и он отдался этой слабой, пустой надежде, и она опьянила его. 
С полверсты он прошел полем. Кладбище обозначалось вдали 
темной полосой, как лес или большой сад. Показалась ограда из 
белого камня, ворота... При лунном свете на воротах можно было 
прочесть: «Грядет час в онь же...» Старцев вошел в калитку, и 
первое, что он увидел, это белые кресты и памятники по обе стороны широкой аллеи и черные тени от них и от тополей; и кругом 
далеко было видно белое и черное, и сонные деревья склоняли 
свои ветви над белым. Казалось, что здесь было светлей, чем в 
поле; листья кленов, похожие на лапы, резко выделялись на желтом песке аллей и на плитах, и надписи на памятниках были ясны. На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь 
первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, – мир, где так хорош и 
мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет 
и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется 
присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев, веет прощением, печалью и покоем. 
Кругом безмолвие; в глубоком смирении с неба смотрели 
звезды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И 
только когда в церкви стали бить часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто–то 
смотрит на него, и он на минуту подумал, что это не покой и не 
тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние... 

9 

Памятник Деметти в виде часовни, с ангелом наверху; когда–
то в С. была проездом итальянская опера, одна из певиц умерла, 
ее похоронили и поставили этот памятник. В городе уже никто не 
помнил о ней, но лампадка над входом отражала лунный свет и, 
казалось, горела. 
Никого не было. Да и кто пойдет сюда в полночь? Но Старцев 
ждал, и, точно лунный свет подогревал в нем страсть, ждал страстно и рисовал в воображении поцелуи, объятия. Он посидел 
около памятника с полчаса, потом прошелся по боковым аллеям, 
со шляпой в руке, поджидая и думая о том, сколько здесь, в этих 
могилах, зарыто женщин и девушек, которые были красивы, очаровательны, которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь ласке. Как в сущности нехорошо шутит над человеком 
мать–природа, как обидно сознавать это! Старцев думал так, и в 
то же время ему хотелось закричать, что он хочет, что он ждет 
любви во что бы то ни стало; перед ним белели уже не куски 
мрамора, а прекрасные тела, он видел формы, которые стыдливо 
прятались в тени деревьев, ощущал тепло, и это томление становилось тягостным... 
И точно опустился занавес, луна ушла под облака, я вдруг всё 
потемнело кругом. Старцев едва нашел ворота, – уже было темно, 
как в осеннюю ночь, – потом часа полтора бродил, отыскивая переулок, где оставил своих лошадей. 
– Я устал, едва держусь на ногах, – сказал он Пантелеймону. 
И, садясь с наслаждением в коляску, он подумал: 
«Ох, не надо бы полнеть!» 

III 

На другой день вечером он поехал к Туркиным делать предложение. Но это оказалось неудобным, так как Екатерину Ивановну в ее комнате причесывал парикмахер. Она собиралась в 
клуб на танцевальный вечер. 
Пришлось опять долго сидеть в столовой и пить чай. Иван 
Петрович, видя, что гость задумчив и скучает, вынул из жилетного 
кармана 
записочки, 
прочел 
смешное 
письмо 
немца–
управляющего о том, как в имении испортились все запирательства и обвалилась застенчивость. 

10