Л.Н. Толстой  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ИСПОВЕДЬ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................6 
III.....................................................................................................9 
IV...................................................................................................13 
V....................................................................................................17 
VI...................................................................................................22 
VII .................................................................................................28 
VIII................................................................................................32 
IX...................................................................................................34 
X....................................................................................................38 
XI...................................................................................................42 
XII .................................................................................................44 
XIII................................................................................................48 
XIV................................................................................................51 
XV.................................................................................................53 
XVI................................................................................................57 

2 

I 

Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. 
Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и 
юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса универси-
тета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили. 
Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил 
серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к то-
му, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было 
очень шатко. 
Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, 
давно умерший, Володенька М., учившийся в гимназии, придя к 
нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам откры-
тие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога 
нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 го-
ду). Помню, как старшие братья заинтересовались этою ново-
стью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились 
и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма 
возможное. 
Помню еще, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в 
университете, вдруг, c свойственною его натуре страстностью, 
предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, вести 
чистую и нравственную жизнь, то мы все, и даже старшие, не пе-
реставая поднимали его на смех и прозвали почему-то Ноем. 
Помню, Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского 
университета, звавший нас к себе танцевать, насмешливо угова-
ривал отказывавшегося брата тем, что и Давид плясал пред ков-
чегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших и выводил из 
них заключение о том, что учить катехизис надо, ходить в цер-
ковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следу-
ет. Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера и насмешки 
его не только не возмущали, но очень веселили меня. 
Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно про-
исходило и происходит теперь в людях нашего склада образова-
ния. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев 
так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании на-
чал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но 
большею частью противоположных ему; вероучение не участвует 
в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходит-

3 

ся сталкиваться и в собственной жизни самому никогда не при-
ходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где-то 
там, вдали от жизни и независимо от нее. Если сталкиваешься с 
ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью, явлением. 
По жизни человека, по делам его как теперь, так и тогда никак 
нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между 
явно исповедующими православие и отрицающими его, то не в 
пользу первых. Как теперь, так и тогда явное признание и испо-
ведание православия большей частью встречалось в людях ту-
пых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важ-
ными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность 
большею частью встречались в людях, признающих себя неве-
рующими. 
В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от 
чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но чело-
век нашего круга, который не учится больше и не находится на 
государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог 
прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что он живет 
среди христиан и сам считается исповедующим христианскую 
православную веру. 
Так что как теперь, так и прежде вероучение, принятое по до-
верию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает 
под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных веро-
учению, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем 
цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда 
как его давно уже нет и следа. 
Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он пере-
стал верить. Лет двадцати шести уже, он раз на ночлеге во время 
охоты, по старой, с детства принятой привычке, стал вечером на 
молитву. Старший брат, бывший с ним на охоте, лежал на сене и 
смотрел на него. Когда С. кончил и стал ложиться, брат его ска-
зал ему: «А ты еще все делаешь это?» 
И больше ничего они не сказали друг другу. И С. перестал с 
этого дня становиться на молитву и ходить в церковь. И вот три-
дцать лет не молится, не причащается и не ходит в церковь. И не 
потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился 
бы к ним, не потому, чтоб он решил что-нибудь в своей душе, а 
только потому, что слово это, сказанное братом, было как толчок 
пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тя-
жести; слово это было указанием на то, что там, где он думал, что 

4 

есть вера, давно уже пустое место, и что потому слова, которые 
он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладет во время 
стояния на молитве, суть вполне бессмысленные действия. Соз-
нав их бессмысленность, он не мог продолжать их. 
Так было и бывает, я думаю, с огромным большинством лю-
дей. Я говорю о людях нашего образования, говорю о людях, 
правдивых с самими собою, а не о тех, которые самый предмет 
веры делают средством для достижения каких бы то ни было 
временных целей. (Эти люди – самые коренные неверующие, по-
тому что если вера для них – средство для достижения ка-
ких-нибудь житейских целей, то это уж наверно не вера.) Эти 
люди нашего образования находятся в том положении, что свет 
знания и жизни растопил искусственное здание, и они или уже 
заметили это и освободили место, или еще не заметили этого. 
Сообщенное мне с детства вероучение исчезло во мне так же, 
как и в других, с той только разницей, что так как я очень рано 
стал много читать и думать, то мое отречение от вероучения 
очень рано стало сознательным. Я с шестнадцати лет перестал 
становиться на молитву и перестал по собственному побуждению 
ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было 
сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак 
бы не мог сказать. Верил я и в Бога, или, скорее, я не отрицал Бо-
га, но какого Бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и 
его учение, но в чем было его учение, я тоже не мог бы сказать. 
Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя – то, 
что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, – един-
ственная истинная вера моя в то время была вера в совершенст-
вование. Но в чем было совершенствование и какая была цель 
его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умст-
венно, – я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня 
жизнь; я старался совершенствовать свою волю – составлял себе 
правила, которым старался следовать; совершенствовал себя фи-
зически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и вся-
кими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все 
это я считал совершенствованием. Началом всего было, разуме-
ется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменя-
лось совершенствованием вообще, т.е. желанием быть лучше не 
перед самим собою или перед Богом, а желанием быть лучше пе-
ред другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше 

5 

перед людьми подменилось желанием быть сильнее других лю-
дей, т.е. славнее, важнее, богаче других. 

II 

Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни – и трогатель-
ную и поучительную в эти десять лет моей молодости. Думаю, 
что многие и многие испытали то же. Я всею душой желал быть 
хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, со-
вершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пы-
тался выказывать то, что составляло самые задушевные мои же-
лания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал пре-
зрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, 
меня хвалили и поощряли. 
Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гор-
дость, гнев, месть – все это уважалось. 
Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я 
чувствовал, что мною довольны. Добрая тетушка моя, чистейшее 
существо, с которой я жил, всегда говорила мне, что она ничего 
не желала бы так для меня, как того, чтоб я имел связь с замуж-
нею женщиной: «Rein ne forme un jeune homme comme une liaison 
avec une femme comme il faut»; еще другого счастья она желала 
мне – того, чтоб я был адъютантом, и лучше всего у государя; и 
самого большого счастья – того, чтоб я женился на очень богатой 
девушке и чтоб у меня, вследствие этой женитьбы, было как 
можно больше рабов. 
Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об 
этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб 
убить, проигрывал карты, проедал труды мужиков, казнил их, 
блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, 
пьянство, насилие, убийство... Не было преступлений, которого 
бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают 
мои сверстники сравнительно нравственным человеком. 
Так я жил десять лет. 
В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гор-
дости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для 
того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было 
скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. Сколько 
раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих, под видом равноду-

6 

шия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к добру, 
которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня 
хвалили. 
Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и со-
шелся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не 
успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на 
жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже 
совершенно изгладили во мне все мои прежние попытки сделать-
ся лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подстави-
ли теорию, которая ее оправдывала. 
Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, 
состоял в том, что жизнь вообще идет развиваясь и что в этом 
развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из лю-
дей мысли главное влияние имеем мы – художники, поэты. Наше 
призвание – учить людей. Для того же, чтобы не представился 
тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне 
учить, – в теории этой было выяснено, что этого и не нужно 
знать, а что художник и поэт бессознательно учит. Я считался чу-
десным художником и поэтом, и потому мне очень естественно 
было усвоить эту теорию. Я – художник, поэт – писал, учил, сам 
не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное 
кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. 
Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо. 
Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я 
был одним из жрецов ее. Быть жрецом ее было очень выгодно и 
приятно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в ее 
истинности. Но на второй и в особенности на третий год такой 
жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал ее 
исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал 
замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между со-
бою. Одни говорили: мы – самые хорошие и полезные учители, 
мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. А другие 
говорили: нет, мы настоящие, а вы учите неправильно. И они 
спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг 
против друга. Кроме того, было много между ними людей и не 
заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих 
своих корыстных целей с помощью этой нашей деятельности. 
Все это заставило меня усомниться в истинности нашей веры. 
Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писатель-
ской, я стал внимательнее наблюдать жрецов ее и убедился, что 

7 

почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравствен-
ные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам – 
много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней раз-
гульной и военной жизни – но самоуверенные и довольные со-
бой, как только могут быть довольны люди совсем святые или 
такие, которые и не знают, что такое святость. Люди мне опроти-
вели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта – обман. 
Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и от-
рекся от нее, но от чина, данного мне этими людьми, от чина ху-
дожника, поэта, учителя – я не отрекся. Я наивно воображал, что 
я – поэт, художник, и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я 
так и делал. 
Из сближения с этими людьми я вынес новый порок – до бо-
лезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность 
в том, что я призван учить людей, сам не зная чему. 
Теперь, вспоминая об этом времени, о своем настроении тогда 
и настроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и 
жалко, и страшно, и смешно – возникает именно то самое чувст-
во, которое испытываешь в доме сумасшедших. 
Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и гово-
рить, писать, печатать – как можно скорее, как можно больше, 
что все это нужно для блага человечества. И тысячи нас, отрицая, 
ругая один другого, все печатали, писали, поучая других. И, не 
замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой во-
прос жизни: что хорошо, что дурно, мы не знаем, что ответить, 
мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая 
друг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и 
меня похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг 
друга, точно так, как в сумасшедшем доме. 
Тысячи работников дни и ночи из последних сил работали, 
набирали, печатали миллионы слов, и почта развозила их по всей 
России, а мы все еще больше и больше учили, учили и учили и 
никак не успевали всему научить, и все сердились, что нас мало 
слушают. 
Ужасно странно, но теперь мне понятно. Настоящим, заду-
шевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно 
больше получать денег и похвал. Для достижения этой цели мы 
ничего другого не умели делать, как только писать книжки и га-
зеты. Мы это и делали. Но для того чтобы нам делать столь бес-
полезное дело и иметь уверенность, что мы очень важные люди, 

8 

нам надо было еще рассуждение, которое бы оправдывало нашу 
деятельность. И вот у нас было придумано следующее: все, что 
существует, то разумно. Все же, что существует, все развивается. 
Развивается же все посредством просвещения. Просвещение же 
измеряется распространением книг, газет. А нам платят деньги и 
нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты, и потому мы 
самые полезные и хорошие люди. Рассуждение это было бы 
очень хорошо, если бы мы все были согласны; но так как на каж-
дую мысль, высказываемую одним, являлась всегда мысль, диа-
метрально противоположная, высказываемая другим, то это 
должно бы было заставить нас одуматься. Но мы этого не заме-
чали. Нам платили деньги, и люди нашей партии нас хвалили, – 
стало быть, мы, каждый из нас, считали себя правыми. 
Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой 
не было; тогда же я только смутно подозревал это, и то только, 
как и все сумасшедшие, – называл всех сумасшедшими, кроме 
себя. 

III 

Так я жил, предаваясь этому безумию еще шесть лет, до моей 
женитьбы. В это время я поехал за границу. Жизнь в Европе и 
сближение мое с передовыми и учеными европейскими людьми 
утвердило меня еще больше в той вере совершенствования вооб-
ще, которой я жил, потому что ту же самую веру я нашел и у них. 
Вера эта приняла во мне ту обычную форму, которую она имеет у 
большинства образованных людей нашего времени. Вера эта вы-
ражалась словом «прогресс». Тогда мне казалось, что этим сло-
вом выражается что-то. Я не понимал еще того, что, мучимый, 
как всякий живой человек, вопросами, как мне лучше жить, я, от-
вечая: жить сообразно с прогрессом, – говорю совершенно то же, 
что скажет человек, несомый в лодке по волнам и по ветру, на 
главный и единственный для него вопрос: «Куда держаться?» – 
если он, не отвечая на вопрос, скажет: «Нас несет куда-то». 
Тогда я не замечал этого. Только изредка не разум, а чувство 
возмущалось против этого общего в наше время суеверия, кото-
рым люди заслоняют от себя свое непонимание жизни. Так, в 
бытность мою в Париже, вид смертной казни обличил мне шат-
кость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отде-

9 

лилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял – 
не умом, а всем существом, что никакие теории разумности су-
ществующего и прогресса не могут оправдать этого поступка и 
что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с 
сотворения мира, находили, что это нужно, – я знаю, что это не 
нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и 
нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с 
своим сердцем. Другой случай сознания недостаточности для 
жизни суеверия прогресса была смерть моего брата. Умный, доб-
рый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года 
и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее по-
нимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли отве-
тить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и 
мучительного умирания. Но это были только редкие случаи со-
мнения, в сущности же я продолжал жить, исповедуя только веру 
в прогресс. «Все развивается, и я развиваюсь; а зачем это я разви-
ваюсь вместе со всеми, это видно будет». Так бы я тогда должен 
был формулировать свою веру. 
Вернувшись из-за границы, я поселился в деревне и попал на 
занятие крестьянскими школами. Занятие это было мне особенно 
по сердцу, потому что в нем не было той, ставшей для меня оче-
видною, лжи, которая мне уже резала глаза в деятельности лите-
ратурного учительства. Здесь я тоже действовал во имя прогрес-
са, но я уже относился критически к самому прогрессу. Я говорил 
себе, что прогресс в некоторых явлениях своих совершался не-
правильно и что вот надо отнестись к первобытным людям, кре-
стьянским детям, совершенно свободно, предлагая им избрать тот 
путь прогресса, который они захотят. В сущности же я вертелся 
все около одной и той же неразрешимой задачи, состоящей в том, 
чтоб учить, не зная чему. В высших сферах литературной дея-
тельности мне ясно было, что нельзя учить, не зная, чему учить, 
потому что я видел, что все учат различному и спорами между 
собой скрывают только сами от себя свое незнание; здесь же, с 
крестьянскими детьми, я думал, что можно обойти эту трудность 
тем, чтобы предоставить детям учиться, чему они хотят. Теперь 
мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть 
– учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу 
ничему учить такому, что нужно, потому что сам не знаю, что 
нужно. После года, проведенного в занятиях школой, я другой 

10 

раз поехал за границу, чтобы там узнать, как бы это так сделать, 
чтобы, самому ничего не зная, уметь учить других. 
И мне казалось, что я этому выучился за границей, и, воору-
женный всей этой премудростью, я в год освобождения крестьян 
вернулся в Россию и, заняв место посредника, стал учить и необ-
разованный народ в школах, и образованных людей в журнале, 
который я начал издавать. Дело, казалось, шло хорошо, но я чув-
ствовал, что я не совсем умственно здоров и долго это не может 
продолжаться. И я бы тогда же, может быть, пришел к тому от-
чаянию, к которому я пришел в пятьдесят лет, если б у меня не 
было еще одной стороны жизни, не изведанной еще мною и обе-
щавшей мне спасение: это была семейная жизнь. 
В продолжение года я занимался посредничеством, школами и 
журналом и так измучился, от того особенно, что запутался, так 
мне тяжела стала борьба по посредничеству, так смутно проявля-
лась деятельность моя в школах, так противно мне стало мое 
влияние в журнале, состоявшее все в одном и том же – в желании 
учить всех и скрыть то, что я не знаю, чему учить, что я заболел 
более духовно, чем физически, – бросил все и поехал в степь к 
башкирам дышать воздухом, пить кумыс и жить животною жиз-
нью. 
Вернувшись оттуда, я женился. Новые условия счастливой се-
мейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания 
общего смысла жизни. Вся жизнь моя сосредоточилась за это 
время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении 
средств жизни. Стремление к усовершенствованию, подмененное 
уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, к про-
грессу, теперь подменилось уже прямо стремлением к тому, что-
бы мне с семьей было как можно лучше. 
Так прошло еще пятнадцать лет. 
Несмотря на то, что я считал писательство пустяками, в про-
должение этих пятнадцати лет я все-таки продолжал писать. Я 
вкусил уже соблазна писательства, соблазна огромного денежно-
го вознаграждения и рукоплесканий за ничтожный труд и преда-
вался ему как средству к улучшению своего материального по-
ложения и заглушению в душе всяких вопросов о смысле жизни 
моей и общей. 
Я писал, поучая тому, что для меня было единой истиной, что 
надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше. 

11