Припадок

А.П. Чехов

ПРИПАДОК

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Припадок. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 21 с. – (Библиотека рус
ской классики).

ISBN 978-5-16-007249-4
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ПРИПАДОК

I

Студент-медик Майер и ученик московского училища живопи
си, ваяния и зодчества Рыбников пришли как-то вечером к своему 
приятелю студенту-юристу Васильеву и предложили ему сходить с 
ними в С-в переулок. Васильев сначала долго не соглашался, но 
потом оделся и пошел с ними.

Падших женщин он знал только понаслышке и из книг, и в тех 

домах, где они живут, не был ни разу в жизни. Он знал, что есть 
такие безнравственные женщины, которые под давлением роковых 
обстоятельств – среды, дурного воспитания, нужды и т. п. вынуждены бывают продавать за деньги свою честь. Они не знают чистой любви, не имеют детей, не правоспособны; матери и сестры 
оплакивают их, как мертвых, наука третирует их, как зло, мужчины говорят им ты. Но, несмотря на всё это, они не теряют образа и 
подобия божия. Все они сознают свой грех и надеются на спасение. Средствами, которые ведут к спасению, они могут пользоваться в самых широких размерах. Правда, общество не прощает 
людям прошлого, но у бога святая Мария Египетская считается не 
ниже других святых. Когда Васильеву приходилось по костюму 
или по манерам узнавать на улице падшую женщину или видеть ее 
изображение в юмористическом журнале, то всякий раз он вспоминал одну историю, где-то и когда-то им вычитанную: какой-то 
молодой человек, чистый и самоотверженный, полюбил падшую 
женщину и предложил ей стать его женою, она же, считая себя недостойною такого счастия, отравилась.

Васильев жил в одном из переулков, выходящих на Тверской 

бульвар. Когда он вышел с приятелями из Дому, было около 11 
часов. Недавно шел первый снег, и всё в природе находилось под 
властью этого молодого снега. В воздухе пахло снегом, под ногами 
мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах –
всё было мягко, бело, молодо, и от этого дома выглядывали иначе, 
чем вчера, фонари горели ярче, воздух был прозрачней, экипажи 
стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый 
снег.

– «Невольно к этим грустным берегам, – запел медик приятным 

тенором, – меня влечет неведомая сила…»

– «Вот мельница… – подтянул ему художник. – Она уж разва
лилась…»

– «Вот мельница… Она уж развалилась…», – повторил медик, 

поднимая брови и грустно покачивая головою.

Он помолчал, потер лоб, припоминая слова, и запел громко и 

так хорошо, что на него оглянулись прохожие:

– «Здесь некогда меня встречала свободного свободная лю
бовь…»

Все трое зашли в ресторан и, не снимая пальто, выпили у буфе
та по две рюмки водки. Перед тем, как выпить по второй, Васильев 
заметил у себя в водке кусочек пробки, поднес рюмку к глазам, 
долго глядел в нее и близоруко хмурился. Медик не понял его выражения и сказал:

– Ну, что глядишь? Пожалуйста, без философии! Водка дана, 

чтобы пить ее, осетрина – чтобы есть, женщины – чтобы бывать у 
них, снег – чтобы ходить по нем. Хоть один вечер поживи почеловечески!

– Да я ничего… – сказал Васильев, смеясь. – Разве я отказыва
юсь?

От водки у него потеплело в груди. Он с умилением глядел на 

своих приятелей, любовался ими и завидовал. Как у этих здоровых, сильных, веселых людей всё уравновешено, как в их умах и 
душах всё законченно и гладко! Они и поют, и страстно любят театр, и рисуют, и много говорят, и пьют, и голова у них не болит на 
другой день после этого; они и поэтичны, и распутны, и нежны, и 
дерзки; они умеют и работать, и возмущаться, и хохотать без причины, и говорить глупости; они горячи, честны, самоотверженны и 
как люди ничем не хуже его, Васильева, который сторожит каждый свой шаг и каждое свое слово, мнителен, осторожен и малейший пустяк готов возводить на степень вопроса. И ему захотелось 
хоть один вечер пожить так, как живут приятели, развернуться, 
освободить себя от собственного контроля. Понадобится водку 
пить? Он будет пить, хотя бы завтра у него лопнула голова от боли. Его ведут к женщинам? Он идет. Он будет хохотать, дурачиться, весело отвечать на затрогивания прохожих…

Вышел он из ресторана со смехом. Ему нравились его приятели 

– один в помятой широкополой шляпе с претензией на художественный беспорядок, другой в котиковой шапочке, человек не бедный, но с претензией на принадлежность к ученой богеме; нравился ему снег, бледные фонарные огни, резкие, черные следы, какие 
оставляли по первому снегу подошвы прохожих; нравился ему 
воздух и особенно этот прозрачный, нежный, наивный, точно девственный тон, какой в природе можно наблюдать только два раза в 
году: когда всё покрыто снегом и весною в ясные дни или в лунные вечера, когда на реке ломает лед.

– «Невольно к этим грустным берегам, – запел он вполголоса, –

меня влечет неведомая сила…»

И всю дорогу почему-то у него и у его приятелей не сходил с 

языка этот мотив, и все трое напевали его машинально, не в такт 
друг другу.

Воображение Васильева рисовало, как минут через десять он и 

его приятели постучатся в дверь, как они по темным коридорчикам 
и по темным комнатам будут красться к женщинам, как он, воспользовавшись потемками, чиркнет спичкой и вдруг осветит и 
увидит страдальческое лицо и виноватую улыбку. Неведомая 
блондинка или брюнетка наверное будет с распущенными волосами и в белой ночной кофточке; она испугается света, страшно 
сконфузится и скажет: «Ради бога, что вы делаете! Потушите!» Всё 
это страшно, но любопытно и ново.

II

Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро 

вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. 
Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и с настежь 
открытыми дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок –
звуки, которые вылетали из всех дверей и мешались в странную 
путаницу, похожую на то, как будто где-то в потемках, над крышами, настраивался невидимый оркестр, Васильев удивился и сказал:

– Как много домов!
– Это что! – сказал медик. – В Лондоне в десять раз больше. 

Там около ста тысяч таких женщин.

Извозчики сидели на козлах так же покойно и равнодушно, как 

и во всех переулках; по тротуарам шли такие же прохожие, как и 
на других улицах. Никто не торопился, никто не прятал в воротник 
своего лица, никто не покачивал укоризненно головой… И в этом 
равнодушии, в звуковой путанице роялей и скрипок, в ярких окнах, в настежь открытых дверях чувствовалось что-то очень откровенное, наглое, удалое и размашистое. Должно быть, во время оно 
на рабовладельческих рынках было так же весело и шумно и лица 
и походка людей выражали такое же равнодушие.

– Начнем с самого начала, – сказал художник. Приятели вошли 

в узкий коридорчик, освещенный лампою с рефлектором. Когда 
они отворили дверь, то в передней с желтого дивана лениво поднялся человек в черном сюртуке, с небритым лакейским лицом и с 
заспанными глазами. Тут пахло, как в прачечной, и кроме того еще 
уксусом. Из передней вела дверь в ярко освещенную комнату. Ме

дик и художник остановились в этой двери и, вытянув шеи, оба 
разом заглянули в комнату.

– Бона-сэра, сеньеры, риголетто-гугеноты-травиата! – начал ху
дожник, театрально раскланиваясь.

– Гаванна-таракано-пистолето! – сказал медик, прижимая к 

груди свою шапочку и низко кланяясь.

Васильев стоял позади них. Ему тоже хотелось театрально рас
кланяться и сказать что-нибудь глупое, но он только улыбался, 
чувствовал неловкость, похожую на стыд, и с нетерпением ждал, 
что будет дальше. В дверях показалась маленькая блондинка лет 
17–18, стриженая, в коротком голубом платье и с белым аксельбантом на груди.

– Что ж вы в дверях стоите? – сказала она. – Снимите ваши 

пальты и входите в залу.

Медик и художник, продолжая говорить по-итальянски, вошли 

в залу. Васильев нерешительно пошел за ними.

– Господа, снимайте ваши пальты! – сказал строго лакей. – Так 

нельзя.

Кроме блондинки, в зале была еще одна женщина, очень полная 

и высокая, с нерусским лицом и с обнаженными руками. Она сидела около рояля и раскладывала у себя на коленях пасьянс. На 
гостей она не обратила никакого внимания.

– Где же остальные барышни? – спросил медик.
– Они чай пьют, – сказала блондинка. – Степан, – крикнула 

она, – пойди скажи барышням, что студенты пришли!

Немного погодя в залу вошла третья барышня. Эта была в ярко
красном платье с синими полосами. Лицо ее было густо и неумело 
накрашено, лоб прятался за волосами, глаза глядели не мигая и 
испуганно. Войдя, она тотчас же запела сильным, грубым контральто какую-то песню. За нею показалась четвертая барышня, за 
нею пятая…

Во всем этом Васильев не видел ничего ни нового, ни любо
пытного. Ему казалось, что эту залу, рояль, зеркало в дешевой золотой раме, аксельбант, платье с синими полосами и тупые, равнодушные лица он видел уже где-то и не один раз. Потемок же, тишины, тайны, виноватой улыбки, всего того, что ожидал он здесь 
встретить и что пугало его, он не видел даже тени.

Всё было обыкновенно, прозаично и неинтересно. Одно только 

слегка раздражало его любопытство – это страшная, словно нарочно придуманная безвкусица, какая видна была в карнизах, в нелепых картинах, в платьях, в аксельбанте. В этой безвкусице было 
что-то характерное, особенное.

«Как всё бедно и глупо! – думал Васильев. – Что во всей этой 

чепухе, которую я теперь вижу, может искусить нормального человека, побудить его совершить страшный грех – купить за рубль 
живого человека? Я понимаю любой грех ради блеска, красоты, 
грации, страсти, вкуса, но тут-то что? Ради чего тут грешат? Впрочем… не надо думать!»

– Борода, угостите портером! – обратилась к нему блондинка.
Васильев вдруг сконфузился.
– С удовольствием… – сказал он, вежливо кланяясь. – Только 

извините, сударыня, я… я с вами пить не буду. Я не пью.

Минут через пять приятели шли уже в другой дом.
– Ну, зачем ты потребовал портеру? – сердился медик. – Мил
лионщик какой! Бросил шесть рублей, так, здорово-живешь, на 
ветер!

– Если она хочет, то отчего же не сделать ей этого удовольст
вия? – оправдывался Васильев.

– Ты доставил удовольствие не ей, а хозяйке. Требовать от гос
тей угощения приказывают им хозяйки, которым это выгодно.

– «Вот мельница… – запел художник. – Она уж развалилась…»
Придя в другой дом, приятели постояли только в передней, но в 

залу не входили. Так же, как и в первом доме, в передней с дивана 
поднялась фигура в сюртуке и с заспанным лакейским лицом. Глядя на этого лакея, на его лицо и поношенный сюртук, Васильев 
подумал: «Сколько должен пережить обыкновенный, простой русский человек, прежде чем судьба забрасывает его сюда в лакеи? 
Где он был раньше и что делал? Что ждет его? Женат ли он? Где 
его мать и знает ли она, что он служит тут в лакеях?» И уж Васильев невольно в каждом доме обращал свое внимание прежде 
всего на лакея. В одном из домов, кажется, в четвертом по счету, 
был лакей маленький, тщедушный, сухой, с цепочкой на жилетке. 
Он читал «Листок» и не обратил никакого внимания на вошедших. 
Поглядев на его лицо, Васильев почему-то подумал, что человек с 
таким лицом может и украсть, и убить, и дать ложную клятву. А 
лицо в самом деле было интересное: большой лоб, серые глаза, 
приплюснутый носик, мелкие, стиснутые губы, а выражение тупое 
и в то же время наглое, как у молодой гончей собаки, когда она 
догоняет зайца. Васильев подумал, что хорошо бы потрогать этого 
лакея за волосы: жесткие они или мягкие? Должно быть, жесткие, 
как у собаки.

III

Художник оттого, что выпил два стакана портеру, как-то вдруг 

опьянел и неестественно оживился.

– Пойдемте в другой! – командовал он, размахивая руками. – Я 

вас поведу в самый лучший!

Приведя приятелей в тот дом, который, по его мнению, был са
мым лучшим, он изъявил настойчивое желание танцевать кадриль. 
Медик стал ворчать на то, что музыкантам придется платить 
рубль, но согласился быть vis-а-vis. Начали танцевать.

В самом лучшем было так же нехорошо, как и в самом худшем. 

Тут были точно такие же зеркала и картины, такие же прически и 
платья. Осматривая обстановку и костюмы, Васильев уже понимал, что это не безвкусица, а нечто такое, что можно назвать вкусом и даже стилем С-ва переулка и чего нельзя найти нигде в другом месте, нечто цельное в своем безобразии, не случайное, выработанное временем. После того, как он побывал в восьми домах, 
его уж не удивляли ни цвета платьев, ни длинные шлейфы, ни яркие банты, ни матросские костюмы, ни густая фиолетовая окраска 
щек; он понимал, что всё это здесь так и нужно, что если бы хоть 
одна из женщин оделась по-человечески или если бы на стене повесили порядочную гравюру, то от этого пострадал бы общий тон 
всего переулка.

«Как неумело они продают себя! – думал он. – Неужели они не 

могут понять, что порок только тогда обаятелен, когда он красив и 
прячется, когда он носит оболочку добродетели? Скромные черные платья, бледные лица, печальные улыбки и потемки сильнее 
действуют, чем эта аляповатая мишура. Глупые! Если они сами не 
понимают этого, то гости бы их поучили, что ли…»

Барышня в польском костюме с белой меховой опушкой подо
шла к нему и села рядом с ним.

– Симпатичный брюнет, что ж вы не танцуете? – спросила 

она. – Отчего вы такой скучный?

– Потому что скучно.
– А вы угостите лафитом. Тогда не будет скучно.
Васильев ничего не ответил. Он помолчал и спросил:
– Вы в котором часу ложитесь спать?
– В шестом.
– А встаете когда?
– Когда в два, а когда и в три.
– А вставши, что делаете?
– Кофий пьем, в седьмом часу обедаем.
– А что вы обедаете?

– Обыкновенно… Суп или щи, биштекс, дессерт. Наша мадам 

хорошо содержит девушек. Да для чего вы всё это спрашиваете?

– Так, чтоб поговорить…
Васильеву хотелось поговорить с барышней о многом. Он чув
ствовал сильное желание узнать, откуда она родом, живы ли ее 
родители и знают ли они, что она здесь, как она попала в этот дом, 
весела ли и довольна или же печальна и угнетена мрачными мыслями, надеется ли выйти когда-нибудь из своего настоящего положения… Но никак он не мог придумать, с чего начать и какую 
форму придать вопросу, чтоб не показаться нескромным. Он долго 
думал и спросил:

– Вам сколько лет?
– Восемьдесят, – сострила барышня, глядя со смехом на фоку
сы, какие выделывал руками и ногами плясавший художник.

Вдруг она чему-то захохотала и сказала громко, так, что все 

слышали, длинную циническую фразу. Васильев оторопел и, не 
зная, какое выражение придать своему лицу, напряженно улыбнулся. Улыбнулся только один он, все же остальные – его приятели, музыканты и женщины даже и не взглянули на его соседку, 
точно не слышали.

– Угостите лафитом! – опять сказала соседка. Васильев почув
ствовал отвращение к ее белой опушке и к голосу и отошел от нее. 
Ему уж казалось душно и жарко, и сердце начинало биться медленно, но сильно, как молот: раз! – два! – три!

– Пойдем отсюда! – сказал он, дернув художника за рукав.
– Погоди, дай кончить.
Пока художник и медик кончали кадриль, Васильев, чтобы не 

глядеть на женщин, осматривал музыкантов. На рояли играл благообразный старик в очках, похожий лицом на маршала Базена; на 
скрипке – молодой человек с русой бородкой, одетый по последней моде. У молодого человека было лицо не глупое, не испитое, а 
наоборот, умное, молодое, свежее. Одет он был прихотливо и со 
вкусом, играл с чувством. Задача: как он и этот приличный, благообразный старик попали сюда? отчего им не стыдно сидеть здесь? 
о чем они думают, когда глядят на женщин?

Если бы на рояли и на скрипке играли люди оборванные, го
лодные, мрачные, пьяные, с испитыми или тупыми лицами, тогда 
присутствие их, быть может, было бы понятно. Теперь же Васильев ничего не понимал.

Ему вспоминалась история падшей женщины, прочитанная им 

когда-то, и он находил теперь, что этот человеческий образ с виноватой улыбкой не имеет ничего общего с тем, что он теперь видит. 
Ему казалось, что он видит не падших женщин, а какой-то другой, 

совершенно особый мир, ему чуждый и непонятный; если бы 
раньше он увидел этот мир в театре на сцене или прочел бы о нем 
в книге, то не поверил бы…

Женщина с белой опушкой опять захохотала и громко произ
несла отвратительную фразу. Гадливое чувство овладело им, он 
покраснел и вышел.

– Постой, и мы идем! – крикнул ему художник.

IV

– Сейчас у меня с моей дамой, пока мы плясали, был разговор, –

рассказывал медик, когда все трое вышли на улицу. – Речь шла об 
ее первом романе. Он, герой – какой-то бухгалтер в Смоленске, 
имеющий жену и пятерых ребят. Ей было 17 лет и жила она у папаши и мамаши, торгующих мылом и свечами.

– Чем же он победил ее сердце? – спросил Васильев.
– Тем, что купил ей белья на пятьдесят рублей. Чёрт знает что!
«Однако же, вот он сумел выпытать у своей дамы ее роман, –

подумал Васильев про медика. – А я не умею…» – Господа, я ухожу домой! – сказал он.

– Почему?
– Потому, что я не умею держать себя здесь. К тому же мне 

скучно и противно. Что тут веселого? Хоть бы люди были, а то 
дикари и животные. Я ухожу, как угодно.

– Ну, Гриша, Григорий, голубчик… – сказал плачущим голосом 

художник, прижимаясь к Васильеву. – Пойдем! Сходим еще в 
один, и будь они прокляты… Пожалуйста! Григорианц!

Васильева уговорили и повели вверх по лестнице. В ковре и в 

золоченых перилах, в швейцаре, отворившем дверь, и в панно, украшавших переднюю, чувствовался всё тот же стиль С-ва переулка, но усовершенствованный, импонирующий.

– Право, я пойду домой! – сказал Васильев, снимая пальто.
– Ну, ну, голубчик… – сказал художник и поцеловал его в 

шею. – Не капризничай… Гри-Гри, будь товарищем! Вместе пришли, вместе и уйдем. Какой ты скот, право.

– Я могу подождать вас на улице. Ей-богу, мне здесь противно!
– Ну, ну, Гриша… Противно, а ты наблюдай! Понимаешь? На
блюдай!

– Надо смотреть объективно на вещи, – сказал серьезно медик.
Васильев вошел в залу и сел. Кроме него и приятелей, в зале 

было еще много гостей: два пехотных офицера, какой-то седой и 
лысый господин в золотых очках, два безусых студента из межевого института и очень пьяный человек с актерским лицом. Все ба