А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ИЗ ОГНЯ ДА  
В ПОЛЫМЯ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ 

У регента соборной церкви Градусова сидел адвокат Калякин 
и, вертя в руках повестку от мирового на имя Градусова, говорил: 
– Что ни говорите, Досифей Петрович, а вы виноваты–с. Я 
уважаю вас, ценю ваше расположение, но при всем том с при-
скорбием должен вам заметить, что вы были неправы. Да–с, не-
правы. Вы оскорбили моего клиента Деревяшкина... Ну, за что вы 
его оскорбили? 
– Кой чёрт его оскорблял? – горячился Градусов, высокий ста-
рик с узким, мало обещающим лбом, густыми бровями и с брон-
зовой медалькой в петлице. – Я ему только мораль нравственную 
прочел, только! Дураков нужно учить! Ежели дураков не учить, 
то тогда от них прохода не будет. 
– Но, Досифей Петрович, вы ему не наставление прочли. Вы, 
как заявляет он в своем прошении, публично тыкали на него, на-
зывали его ослом, мерзавцем и тому подобное... и даже раз под-
няли руку, как бы желая нанести ему оскорбление действием. 
– Как же его не бить, ежели он того стоит? Не понимаю! 
– Но поймите же, что вы не имеете на это никакого права! 
– Я не имею права? Ну, уж это извините–с... Подите кому дру-
гому рассказывайте, а меня не морочьте, сделайте милость. Он у 
меня после того, как его из архиерейского хора честью по шее 
попросили, в моем хоре десять лет прослужил. Я ему благоде-
тель, ежели желаете знать. Ежели он сердится, что я его из хора 
прогнал, то сам же он виноват. Я его за философию прогнал. Фи-
лософствовать может только образованный человек, который 
курс кончил, а ежели ты дурак, не высокого ума, то ты сиди себе 
в уголку и молчи... Молчи да слушай, как умные говорят, а он, 
болван, бывало, так и норовит, чтоб что–нибудь этакое запустить. 
Тут спевка или обедня идет, а он про Бисмарка да про разных там 
Гладстонов. Верите ли, газету, каналья, выписывал! А сколько 
раз я его за русско–турецкую войну по зубам бил, так вы себе 
представить не можете! Тут нужно петь, а он наклонится к тено-
рам да и давай им рассказывать про то, как наши динамитом ту-
рецкий броненосец «Лютфи–Джелил» взорвали... Нешто это по-
рядок? Конечно, приятно, что наши победили, но из этого не сле-
дует, что петь не надо... Можешь и после обедни поговорить. 
Свинья, одним словом. 
– Стало быть, вы и прежде его оскорбляли! 

2 

– Прежде он и не обижался. Чувствовал, что я это для его же 
пользы, понимал!.. Знал, что старшим и благодетелям грех преко-
словить, а как в полицию в писаря поступил – ну и шабаш, за-
знался, перестал понимать. Я, говорит, теперь не певчий, а чи-
новник. На коллежского регистратора, говорит, экзамен держать 
буду. Ну и дурак, говорю... Поменьше бы ты, говорю, философию 
разводил да почаще бы нос утирал, так это лучше было бы, чем о 
чинах думать. Тебе, говорю, не чины свойственны, а убожество. 
И слушать не хочет! Да вот хоть бы взять этот случай – за что он 
на меня мировому подал? Ну, не хамово ли отродье? Сижу я в 
трактире Самоплюева и с нашим церковным старостой чай пью. 
Публики тьма, ни одного свободного места... Гляжу, и он сидит 
тут же, со своими писарями пиво трескает. Франт такой, морду 
поднял, орет... руками размахивает... Прислушиваюсь – про холе-
ру говорит... Ну, что вы с ним тут поделаете? Философствует! Я, 
знаете ли, молчу, терплю... Болтай, думаю, болтай... Язык без 
костей... Вдруг на беду машина заиграла... Расчувствовался он, 
хам, поднялся и говорит своим приятелям: «Выпьем, говорит, за 
процветание! Я, говорит, сын своего отечества и славянофил сво-
ей родины! Положу свою единственную грудь! Выходите, враги, 
на одну руку! Кто со мной не согласен, того я желаю видеть!» И 
как стукнет кулаком по столу! Тут уж я не вытерпел... Подхожу к 
нему и говорю деликатно: «Послушай, Осип... Ежели ты, свинья, 
ничего не понимаешь, то лучше молчи и не рассуждай. Образо-
ванный человек может умствовать, а ты смирись. Ты тля, пе-
пел...» Я ему слово, он мне десять... Пошло и пошло... Я ему, ко-
нечно, на пользу, а он по глупости... Обиделся – вот и подал ми-
ровому... 
– Да, – вздохнул Калякин. – Плохо... Из–за каких–нибудь пус-
тяков и чёрт знает что вышло. Человек вы семейный, уважаемый, 
а тут суд этот, разговоры, перетолки, арест... Покончить это дело 
нужно, Досифей Петрович. Есть у вас один выход, на который 
соглашается и Деревяшкин. Вы пойдете сегодня со мной в трак-
тир Самоплюева в шесть часов, когда собираются там писаря, ак-
теры и прочая публика, при которой вы оскорбили его, и извини-
тесь перед ним. Тогда он возьмет свое прошение назад. Поняли? 
Полагаю, что вы согласитесь, Досифей Петрович... Говорю вам, 
как другу... Вы оскорбили Деревяшкина, осрамили его, а главное 
заподозрили его похвальные чувства и даже... профанировали эти 
чувства. В наше время, знаете ли, нельзя так. Надо поосторожней. 

3 

Вашим словам придан оттенок этакий, как бы вам ска-
зать, который в наше время, одним словом, не того... Сейчас без 
четверти шесть... Угодно вам идти со мной? 
Градусов замотал головой, но когда Калякин нарисовал ему в 
ярких красках «оттенок», приданный его словам, и могущие быть 
от этого оттенка последствия, Градусов струсил и согласился. 
– Вы, смотрите же, извинитесь как следует, по форме, – учил 
его адвокат по пути в трактир. – Подойдите к нему и на «вы»... 
«Извините... беру свои слова назад» и прочее тому подобное. 
Придя в трактир, Градусов и Калякин нашли в нем целое сбо-
рище. Тут сидели купцы, актеры, чиновники, полицейские писаря 
– вообще вся «шваль», имевшая обыкновение собираться в трак-
тире по вечерам, пить чай и пиво. Между писарями сидел и сам 
Деревяшкин, малый неопределенного возраста, бритый, с боль-
шими неморгающими глазами, придавленным носом и такими 
жесткими волосами, что, при взгляде на них, являлось желание 
чистить сапоги... Его лицо было так счастливо устроено, что, раз 
взглянувши на него, можно было узнать всё: что он и пьяница, и 
поет басом, и глуп, но не настолько, чтоб не считать себя очень 
умным человеком. Увидев входящего регента, он приподнялся и, 
как кот, пошевелил усами. Сборище, по–видимому предуведом-
ленное о том, что будет публичное покаяние, навострило уши. 
– Вот... Господин Градусов согласен! – сказал Калякин, входя. 
Регент кое с кем поздоровался, громко высморкался, покрас-
нел и подошел к Деревяшкину. 
– Извините... – забормотал он, не глядя на него и пряча в кар-
ман платок. – При всем обществе беру свои слова назад. 
– Извиняю! – пробасил Деревяшкин и, победоносно взглянув 
на всю публику, сел. – Я удовлетворен! Господин адвокат, прошу 
прекратить мое дело! 
– Я извиняюсь, – продолжал Градусов. – Извините... Не люб-
лю неудовольствий... Хочешь, чтоб я тебе «вы» говорил, изволь, 
буду... Хочешь, чтоб я тебя за умного почитал, изволь... Мне на-
плевать... Я, брат, не злопамятен. Шут с тобой... 
– Да вы позвольте–с! Вы извиняйтесь, а не ругайтесь! 
– Как же мне еще извиняться? Я извиняюсь! Только что вот не 
«выкнул», так это по забывчивости. Не на коленки же мне стано-
виться... Извиняюсь и даже благодарю бога, что у тебя хватило 
ума это дело прекратить. Мне некогда по судам шляться... Век я 
не судился, судиться не буду и тебе не советую... вам то–есть... 

4 

– Конечно! Не желаете ли выпить для сан–стефанского миру? 
– И выпить можно... Только ты, брат, Осип, свинья... Это я не 
то что ругаюсь, а так... к примеру... Свинья, брат! Помнишь, как 
ты у меня в ногах валялся, когда тебя из архиерейского хора по 
шее? А? И ты смеешь на благодетеля жалобу подавать? Рыло ты, 
рыло! И тебе не стыдно? Господа посетители, и ему не стыдно? 
– Позвольте–с! Это опять выходит ругательство! 
– Какое ругательство? Я тебе только говорю, наставляю... По-
мирился и в последний раз говорю, я ругаться не думаю... Стану я 
с тобой, с лешим, связываться после того, как ты на своего благо-
детеля жалобу подал! Да ну тебя к чёрту! И говорить с тобой не 
желаю! А ежели я тебя сейчас свиньей нечаянно обозвал, так ты и 
есть свинья... Вместо того, чтоб за благодетеля вечно бога мо-
лить, что он тебя десять лет кормил да нотам выучил, ты жалобу 
глупую подаешь да разных чертей адвокатов подсылаешь. 
– Позвольте же, Досифей Петрович, – обиделся Калякин. – Не 
черти у вас были, а я был!.. Поосторожней, прошу вас! 
– Да нешто я про вас? Ходите хоть каждый день, милости про-
сим. Только мне удивительно, как это вы курс кончили, образо-
вание получили, а вместо того, чтоб этого индюка наставлять, ру-
ку его держите. Да я бы его на вашем месте в остроге сгноил! И 
потом, чего вы сердитесь? Ведь я извинялся? Чего же вам от меня 
еще нужно? Не понимаю! Господа посетители, вы будьте свиде-
телями, я извинялся, а извиняться в другой раз перед каким–
нибудь дураком я не намерен! 
– Вы сами дурак! – прохрипел Осип и в негодовании ударил 
себя по груди. 
– Я дурак? Я? И ты можешь мне это говорить?.. 
Градусов побагровел и затрясся... 
– И ты осмелился? На же тебе!.. И кроме того, что я тебе, под-
лецу, сейчас оплеуху дал, я еще на тебя мировому подам! Я по-
кажу тебе, как оскорблять! Господа, будьте свидетели! Господин 
околоточный, что же вы стоите там и смотрите? Меня оскорбля-
ют, а вы смотрите? Жалованье получаете, а как за порядком 
смотреть, так и не ваше дело? А? Вы думаете, что на вас и суда 
нет? 
К Градусову подошел околоточный, и – началась история. 
Через неделю Градусов стоял перед мировым судьей и судил-
ся за оскорбление Деревяшкина, адвоката и околоточного надзи-
рателя, при исполнении последним своих служебных обязанно-

5 

стей. Сначала он не понимал, истец он или обвиняемый, потом 
же, когда мировой приговорил его «по совокупности» к двухме-
сячному аресту, то он горько улыбнулся и проворчал: 
– Гм... Меня оскорбили, да я же еще и сидеть должен... Удив-
ление... Надо, господин мировой судья, по закону судить, а не 
умствуя. Ваша покойная маменька, Варвара Сергеевна, дай бог ей 
царство небесное, таких, как Осип, сечь приказывала, а вы им по-
блажку даете... Что ж из этого выйдет? Вы их, шельмов, оправ-
даете, другой оправдает... Куда же идти тогда жаловаться? 
– Приговор может быть обжалован в двухнедельный срок... и 
прошу не рассуждать! Можете идти! 
– Конечно... Нынче ведь на одно жалованье не проживешь, – 
проговорил Градусов и подмигнул значительно. – Поневоле, еже-
ли кушать хочется, невинного в кутузку засадишь... Это так... И 
винить нельзя... 
– Что–с?! 
– Ничего–с... Это я так... насчет хапен зи гевезен... Вы думае-
те, как вы в золотой цепе, так на вас и суда нет? Не беспокой-
тесь... Выведу на чистую воду! 
Закипело дело «об оскорблении судьи»; но вступился собор-
ный протоиерей, и дело кое–как замяли. 
Перенося свое дело в съезд, Градусов был убежден, что не 
только его оправдают, но даже Осипа посадят в острог. Так он 
думал и во время самого разбирательства. Стоя перед судьями, он 
вел себя миролюбиво, сдержанно, не говоря лишних слов. Раз 
только, когда председатель предложил ему сесть, он обиделся и 
сказал: 
– Нешто в законах написано, чтоб регент рядом со своим пев-
чим сидел? 
А когда съезд утвердил приговор мирового судьи, он прищу-
рил глаза... 
– Как–с? Что–с? – спросил он. – Это как же прикажете пони-
мать–с? Это вы о чем же–с? 
– Съезд утвердил приговор мирового судьи. Если вы недо-
вольны, то можете подавать в сенат. 
– Так–с. Чувствительно вас благодарим, ваше превосходитель-
ство, за скорый и праведный суд. Конечно, на одно жалованье не 
проживешь, это я отлично понимаю, но извините–с, мы и непод-
купный суд найдем. 

6 

Не стану приводить всего того, что Градусов наговорил съез-
ду... В настоящее время он судится за «оскорбление съезда» и 
слушать не хочет, когда знакомые стараются объяснить ему, что 
он виноват... Он убежден в своей невинности и верует, что рано 
или поздно ему скажут спасибо за открытые им злоупотребления. 
– Ничего с этим дураком не поделаешь! – говорит соборный 
настоятель, безнадежно помахивая рукой. – Не понимает!