Л.Н. Толстой  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ДЕКАБРИСТЫ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

ГЛАВА I................................................................................. 3 

ГЛАВА II......................................................................................12 
ГЛАВА III ....................................................................................22 

2 

ДЕКАБРИСТЫ 

ГЛАВА I 

Это было недавно, в царствование Александра II, в наше вре-
мя – время цивилизации, прогресса, вопросов, возрождения Рос-
сии и т. д., и т. д.; в то время, когда победоносное русское войско 
возвращалось из сданного неприятелю Севастополя, когда вся 
Россия торжествовала уничтожение черноморского флота и бело-
каменная Москва встречала и поздравляла с этим счастливым со-
бытием остатки экипажей этого флота, подносила им добрую 
русскую чарку водки и, по доброму русскому обычаю, хлеб–соль 
и кланялась в ноги. Это было в то время, когда Россия в лице 
дальновидных девственниц–политиков оплакивала разрушение 
мечтаний о молебне в Софийском соборе и чувствительнейшую 
для отечества потерю двух великих людей, погибших во время 
войны (одного, увлекшегося желанием как можно скорее отслу-
жить молебен в упомянутом соборе и павшего в полях Валахии, 
но зато и оставившего в тех же полях два эскадрона гусар, и дру-
гого, неоцененного человека, раздававшего чай, чужие деньги и 
простыни раненым и не кравшего ни того, ни другого); в то вре-
мя, когда со всех сторон, во всех отраслях человеческой деятель-
ности, в России, как грибы, вырастали великие люди – полковод-
цы, администраторы, экономисты, писатели, ораторы и просто 
великие люди без особого призвания и цели. В то время, когда на 
юбилее московского актера упроченное тостом явилось общест-
венное мнение, начавшее карать всех преступников; когда гроз-
ные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и 
казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали 
с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными 
руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и до-
рогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро разви-
лись в народе, что один целовальник везде и при всяком случае 
писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь силь-
ные, что блюстители порядка должны были вообще принять ук-
ротительные меры против красноречия целовальника; когда в са-
мом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения об-
щественных дел; когда появились журналы под самыми разнооб-

3 

разными знаменами, – журналы, развивающие европейские нача-
ла на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и жур-
налы, исключительно на русской почве, развивающие русские 
начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось 
вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчер-
паны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и 
«Звезда», и «Орел», и много других, и, несмотря на то, все явля-
лись еще новые и новые названия; в то время, когда появились 
плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает 
народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плея-
ды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, 
и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и 
дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех 
сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом го-
ду все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добить-
ся толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, 
цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, 
полицейский, эманципационный и много других; все старались 
отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; пи-
сали, читали, говорили проекты, всё хотели исправить, уничто-
жить, переменить, и все россияне, как один человек, находились 
в неописанном восторге. Состояние, два раза повторившееся для 
России в XIX столетии: в первый раз, когда в двенадцатом году 
мы отшлепали Наполеона I, и во второй раз, когда в пятьдесят 
шестом году нас отшлепал Наполеон III. Великое, незабвенное 
время возрождения русского народа!!! Как тот француз, который 
говорил, что тот не жил вовсе, кто не жил в Великую француз-
скую революцию, так и я смею сказать, что кто не жил в пятьде-
сят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь. Пишу-
щий эти строки не только жил в это время, но был одним из дея-
телей того времени. Мало того, что он сам несколько недель си-
дел в одном из блиндажей Севастополя, он написал о Крымской 
войне сочинение, приобретшее ему великую славу, в котором он 
ясно и подробно изобразил, как стреляли солдаты с бастионов из 
ружей, как перевязывали на перевязочном пункте перевязками и 
хоронили на кладбище в землю. Совершив эти подвиги, пишу-
щий эти строки прибыл в центр государства, в ракетное заведе-
ние, где и пожал лавры своих подвигов. Он видел восторг обеих 
столиц и всего народа и на себе испытал, как Россия умеет возна-
граждать истинные заслуги. Сильные мира сего искали его зна-

4 

комства, жали ему руки, предлагали ему обеды, настоятельно 
приглашали его к себе и, для того, чтоб узнать от него подробно-
сти войны, рассказывали ему свои чувствования. Поэтому пишу-
щий эти строки может оценить то великое, незабвенное время. Но 
не в том дело. 
В это самое время два возка и сани стояли у подъезда лучшей 
московской гостиницы. Молодой человек вбежал в двери узнать 
о квартире. Старик сидел в возке с двумя дамами и говорил о том, 
каков был Кузнецкий мост при французе. Это было продолжение 
разговора, начавшегося при въезде в Москву, и теперь старик с 
белой бородой, в распахнутой шубе, спокойно продолжал свою 
беседу в возке так, как будто он намеревался кочевать в нем. Же-
на и дочь слушали, но поглядывали на дверь не без нетерпения. 
Молодой человек вышел из двери с швейцаром и нумерным. 
– Ну что, Сергей? – спросила мать, выставляя на свет фонаря 
свое изнуренное лицо. 
Потому ли, что это была его привычка, или для того, чтоб 
швейцар не принял его по полушубку за лакея, Сергей ответил 
по–французски, что есть комнаты, и отворил дверцы. Старик 
взглянул на мгновенье на сына и снова обратился в темную глубь 
возка, как будто остальное до него не касалось: 
– Театра еще не было. 
– Пьер! – сказала жена, подбирая салоп, но он продолжал: 
– Madame Шальме была на Тверской... 
В глубине возка раздался молодой, звонкий смех. 
– Папа, выходи – ты так заговорился. 
Старик как будто теперь только хватился, что они проехали, и 
оглянулся. 
– Выходи же. 
Он надвинул шапку и покорно полез из двери. Швейцар при-
нял его под руку, но, убедившись, что старик еще очень хорошо 
ходит, он тотчас же предложил свои услуги даме. Наталья Нико-
лаевна, жена, и по собольему салопу, и по тому, как долго выле-
зала, и по тому, как тяжело легла ему на руку, и по тому, как 
прямо, не оглядываясь, опершись на руку сына, пошла на крыль-
цо, показалась ему очень значительною. Барышню от девушек, 
которые повылезли из другого возка, он даже не отличил: так же, 
как и они, она несла узелок и трубку и шла сзади. Только по сме-
ху и тому, что она назвала старика отцом, он узнал ее. 

5 

– Не туда, папа, направо, – сказала она, останавливая его за 
рукав тулупа. – Направо. 
И на лестнице из–за стука шагов, дверей и тяжелого дыхания 
пожилой дамы раздался тот же смех, который слышался в возке, 
который, когда кто слышал, непременно думал: вот славно смеет-
ся, завидно даже. 
Сын Сергей занимался устройством всех материальных усло-
вий в дороге, и занимался этим хотя и без знания, но с свойствен-
ной двадцати пяти годам энергией и самоудовлетворяющей дея-
тельностью. Раз двадцать по крайней мере и, кажется, без осо-
бенно важных причин он в одном пальто сбежал вниз к саням и 
вбежал опять наверх, подрагивая от холода и через две и три сту-
пеньки шагая своими молодыми длинными ногами. Наталья Ни-
колаевна просила его не простудиться, но он уверял, что ничего, 
и все отдавал приказания, хлопал дверьми, ходил, и когда, каза-
лось, уж дело стояло за одними слугами и мужиками, он несколь-
ко раз обошел все комнаты, выходя из гостиной в одну дверь и 
входя в другую, и все отыскивал, что бы еще сделать. 
– Что ж, папа, поедешь в баню? Узнать? – спросил он. 
Папа находился в задумчивости и, казалось, вовсе не отдавал 
себе отчета в том, где он находился. Он не скоро ответил. 
Он слышал слова и не понимал. Вдруг он понял. 
– Да, да, да; узнай, пожалуйста, у Каменного моста. 
Глава семейства торопливым, взволнованным шагом обошел 
комнаты и сел на кресла. 
– Ну, теперь надо решить, что делать, устраиваться, – сказал 
он. Помогайте, дети, живо! молодцами! таскайте, устанавливайте, 
а завтра пошлем записочку и Сережу к сестре Марье Ивановне, к 
Никитиным, или сами поедем. Так, Наташа? А теперь устраи-
ваться. 
– Завтра воскресенье; надеюсь, прежде всего, ты поедешь к 
обедне, Pierre? – сказала жена, на коленях стоя перед сундуком и 
отпирая его. 
– И то, воскресенье! Непременно все поедем в Успенский со-
бор. Этим начнется наше возвращение. Боже мой! Когда я вспом-
ню тот день, когда я в последний раз был в Успенском соборе... 
помнишь, Наташа? Но не в том дело. 
И глава семейства быстро встал с кресла, на которое только 
что сел. 
– А теперь надо устраиваться. 

6 

И он, ничего не делая, ходил из одной комнаты в другую. 
– Что ж, будем чай пить? или устала, хочешь отдохнуть? 
– Да, да, – отвечала жена, доставая что–то из сундука, – ведь 
ты хотел в баню. 
– Да... в мое время были у Каменного моста. Сережа, поди же 
узнай, есть ли еще бани у Каменного моста. Вот эту комнату зай-
му я с Сережей. Сережа! хорошо тебе тут будет? – Но Сережа 
пошел узнать о банях. 
– Нет, все нехорошо, – продолжал он, – у тебя не будет хода 
прямо в гостиную. Как ты думаешь, Наташа? 
– Ты успокойся, Pierre, все это устроится, – отвечала Наташа 
из другой комнаты, в которую мужики вносили вещи. Но Pierre 
находился под влиянием восторженного состояния, произведен-
ного приездом на место. 
– Ты смотри, Сережины вещи не смешай; вот его лыжи броси-
ли в гостиной... 
И он сам поднял их и особенно осторожно, как будто от этого 
зависел весь будущий порядок помещенья, поставил их к прито-
локе и прижал к ней. Но лыжи не приклеились и, только что 
Pierre отошел от них, с грохотом упали поперек двери. Наталья 
Николаевна поморщилась и вздрогнула, но, увидав причину па-
денья, сказала: 
– Соня, подними, мой друг. 
– Подними, мой друг, – повторил муж, – а я пойду к хозяину, 
иначе не устроите; надо с ним обо всем переговорить. 
– Лучше за ним послать, Pierre. Зачем ты беспокоишься? 
Pierre согласился. 
– Соня, позови этого... как бишь? M–r Cavalier, пожалуйста; 
скажи, что мы хотим обо всем переговорить. 
– Шевалье, папа, – сказала Соня и приготовилась идти. 
Наталья Николаевна, которая тихим голосом приказывала и 
тихими шагами ходила из комнаты в комнату, то с ящиком, то с 
трубкой, то с подушкой, незаметно расставляла из горы поклажи 
все на свое место, успела, проходя мимо Сони, шепнуть: 
– Не ходи сама, пошли человека. 
Покуда человек ходил за хозяином, Pierre употребил свой до-
суг на то, чтобы под предлогом содействия своей супруге смять 
ей какую–то одежду, и на то, чтобы спотыкнуться на опорожнен-
ный ящик. Удержавшись рукой за стену, декабрист с улыбкой ог-
лянулся. Жена, казалось, была так занята, что не заметила; но Со-

7 

ня глядела на него такими смеющимися глазами, что, казалось, 
ожидала позволенья посмеяться. Он охотно дал ей это позволе-
нье, рассмеявшись сам таким добродушным смехом, что все 
бывшие в комнате, от жены до девушки и мужика, рассмеялись. 
Этот смех еще более воодушевил старца; он нашел, что диван в 
комнате жены и дочери стоит для них неудобно, несмотря на то, 
что они утверждали противное, прося его успокоиться. В то са-
мое время, как он собственноручно пытался с мужиком перета-
щить эту мебель, вошел в комнату хозяин–француз. 
– Вы меня спрашивали, – сказал хозяин строго и, в доказа-
тельство своего, ежели не презрения, то равнодушия, достал мед-
ленно свой платок, медленно развернул и медленно высморкался. 
– Да, мой любезный друг, – сказал Петр Иванович, наступая 
на него, – вот видите ли, мы сами не знаем, сколько здесь пробу-
дем, я и жена моя... – и Петр Иваныч, имевший слабость в каж-
дом человеке видеть ближнего, начал рассказывать свои обстоя-
тельства и планы. 
Г–н Chevalier не разделял такого взгляда на людей и не инте-
ресовался сведениями, сообщенными Петром Иванычем, но хо-
роший французский язык, которым говорил Петр Иваныч (фран-
цузский язык, как известно, есть нечто вроде чина в России), и 
барские приемы заставили его повысить несколько мнение о но-
воприезжих. 
– Чем могу я служить вам? – спросил он. 
Вопрос этот не затруднил Петра Иваныча. Он выразил жела-
нье иметь комнаты, чай, самовар, ужин, обед, пищу для прислуги 
– одним словом, те вещи, для которых и существуют гостиницы, 
и когда г–н Chevalier, удивленный невинностью старичка, пола-
гавшего, должно быть, что он находится в Трухменской степи, 
или полагавшего, что все эти вещи ему будут отпускаться даром, 
объявил, что все это можно иметь, Петр Иваныч пришел в вос-
торженное состояние. 
– Вот это прекрасно! очень хорошо! Так мы и устроим. Ну так, 
пожалуйста... – Но ему стало совестно все говорить о себе, и он 
стал расспрашивать г–на Chevalier о его семействе и делах. Сер-
гей Петрович, вернувшись в комнату, казалось, не одобрял обра-
щения своего батюшки; он замечал неудовольствие хозяина и на-
помнил о бане. Но Петр Иваныч был заинтересован вопросом о 
том, как могла французская гостиница идти в Москве в пятьдесят 

8 

шестом году и как проводила свое время m–me Chevalier. Нако-
нец сам хозяин поклонился и спросил, не прикажут ли чего? 
– Будем пить чай, Наташа. Да? Так чаю, пожалуйста, а мы еще 
поговорим с вами, мой любезный monsieur. Какой славный чело-
век! 
– А в баню, папа? 
– Ах, да, так ненадобно чаю. – Так что единственный резуль-
тат беседы с новоприезжим был отнят у хозяина. Зато Петр Ива-
ныч был теперь горд и счастлив своим устройством. Ямщики, 
пришедшие просить на водку, расстроили его было тем, что у Се-
режи не было мелочи, и Петр Иваныч хотел было опять посылать 
за хозяином, но счастливая мысль, что не ему одному надо быть 
веселым этот вечер, вывела его из затруднения. Он взял две трех-
рублевых бумажки и, вжав в руку одному ямщику одну бумажку, 
сказал: «Вот вам» (Петр Иваныч имел привычку говорить вы 
всем без исключения, кроме членам своего семейства). «А вот 
вам», – сказал он, передавая другому ямщику бумажку из ладони 
в ладонь, вроде того, как это делают, платя докторам за визиты. 
Обделав все эти дела, его повезли в баню. Соня, как сидела на 
диване, подставила руку под голову и засмеялась. 
– Ах, как хорошо, мама! Ах, как хорошо! – Потом она поло-
жила ноги на диван, повытянулась, поправилась и так и заснула 
крепким неслышным сном здоровой восемнадцатилетней девуш-
ки после полутора месяцев дороги, Наталья Николаевна, все еще 
разбиравшаяся в своей спальне, услыхала, верно, своим материн-
ским ухом, что Соня не шевелится, и вышла взглянуть. Она взяла 
подушку и, подняв своей большой белой рукой раскрасневшуюся 
спутанную голову девушки, положила ее на подушку. Соня глу-
боко, глубоко вздохнула, повела плечами и положила свою голо-
ву на подушку, не сказав merci, как будто это само собой так сде-
лалось. 
– Не на ту, не на ту, Гавриловна, Катя, – тотчас же заговорила 
Наталья Николаевна, обращаясь к девушкам, стелившим постель, 
и одной рукой, как будто мимоходом, оправляя взбившиеся воло-
сы дочери. Не останавливаясь и не торопясь, Наталья Николаевна 
убиралась, и к приезду мужа и сына все было готово: сундуков 
уж не было в комнатах; в спальне Пьера все было так же, как бы-
ло десятки лет в Иркутске: халат, трубка, табакерка, вода с саха-
ром, евангелие, которое он читал на ночь, и даже образок прилип 
как–то над кроватью на пышных обоях комнат Шевалье, который 

9 

не употреблял этого украшения, но которое явилось в этот вечер 
во всех комнатах третьего отделения. 
Наталья Николаевна, убравшись, оправила свои, несмотря на 
дорогу, чистые воротнички и рукавчики, причесалась и села про-
тив стола. Ее прекрасные черные глаза устремились куда–то да-
леко; она смотрела и отдыхала. Она, казалось, отдыхала не от од-
ного раскладыванья, не от одной дороги, не от одних тяжелых 
годов – она отдыхала, казалось, от целой жизни, и та даль, в ко-
торую она смотрела, на которой представлялись ей живые люби-
мые лица, и была тот отдых, которого она желала. Был ли это 
подвиг любви, который она совершила для своего мужа, та ли 
любовь, которую она пережила к детям, когда они были малы, 
была ли это тяжелая потеря, или это была особенность ее харак-
тера, – только всякий, взглянув на эту женщину, должен был по-
нять, что от нее ждать нечего, что она уже давно когда–то поло-
жила всю себя в жизнь и что ничего от нее не осталось. Осталось 
достойное уважения что–то прекрасное и грустное, как воспоми-
нание, как лунный свет. 
Нельзя было себе представить ее иначе, как окруженную поч-
тением и всеми удобствами жизни. Чтоб она когда–нибудь была 
голодна и ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, 
или чтобы она спотыкнулась, или забыла бы высморкаться – это-
го не могло с ней случиться. Это было физически невозможно. 
Отчего это так было – не знаю, но всякое ее движение было вели-
чавость, грация, милость для всех тех, которые могли пользо-
ваться ее видом... 
Sie pflegen und weben 
Himmlische Rosen ins irdische Leben. 
Она знала этот стих и любила его, но не руководилась им. Вся 
натура ее была выражением этой мысли, вся жизнь ее была од-
ним этим бессознательным вплетением невидимых роз в жизнь 
всех людей, с которыми она встречалась. Она поехала за мужем в 
Сибирь только потому, что она его любила; она не думала о том, 
что она может сделать для него, и невольно делала все: стелила 
ему постель, укладывала его вещи, готовила обед и чай, а глав-
ное, была всегда там, где он был, и больше счастия ни одна жен-
щина не могла бы дать своему мужу. 
В гостиной кипел самовар на круглом столе. Перед ним сидела 
Наталья Николаевна. Соня морщилась и улыбалась под рукой ма-
тери, щекотавшей ее, когда отец и сын с сморщенными оконеч-

10 

ностями пальцев и лоснящимися щеками и лбами (у отца особен-
но блестела лысина), с распушившимися белыми и черными во-
лосами и сияющими лицами вошли в комнату. 
– Светлее стало, как вы вошли, – сказала Наталья Николаевна. 
– Батюшки, как бел! 
Она говорила это десятки лет каждую субботу, и каждую суб-
боту Пьер испытывал при этом застенчивость и удовольствие. 
Они сели за стол, запахло чаем, трубкой, заговорили голоса роди-
телей, детей и слуг, которые в той же комнате получили свои 
чашки. Вспоминали смешное, случившееся дорогой, восхища-
лись прической Сони, смеялись. Географически все они были пе-
ренесены за пять тысяч верст, в совсем другую, чуждую среду, но 
нравственно они этот вечер еще были дома, теми же самыми, ка-
кими сделала их особенная, долгая, уединенная семейная жизнь. 
Того уж не будет завтра. Петр Иваныч подсел к самовару и заку-
рил свою трубку. Он не весел был. 
– Ну, вот мы и приехали, – сказал он, – и я рад, что мы нынче 
никого не увидим: этот вечер еще последний проведем в семей-
стве... – И он запил эти слова большим глотком чаю. 
– Отчего же последний, Пьер? 
– Отчего? Оттого, что орлята выучились летать, им самим 
нужно вить свои гнезда, и отсюда они полетят каждый в свою 
сторону... 
– Вот пустяки, – сказала Соня, принимая у него стакан и улы-
баясь, как она всему улыбалась, – старое гнездо отлично. 
– Старое гнездо – печальное гнездо, старик не умел свить его, 
– он попал в клетку, в клетке вывел детей; и выпустили его тогда, 
как уж крылья его плохо носить стали. Нет, орлятам надо свить 
себе гнездо выше, счастливее, ближе к солнцу; затем они его де-
ти, чтоб пример послужил им; а старый, пока не ослепнет, будет 
глядеть, а ослепнет, будет слушать... Налей рому, еще, еще... до-
вольно. 
– Посмотрим, кто кого оставит, – отвечала Соня, бегло взгля-
нув на мать, как будто ей совестно было говорить при ней, – по-
смотрим, кто кого оставит, продолжала она. – За себя я не боюсь 
и за Сережу тоже! (Сережа ходил по комнате и размышлял о том, 
как ему завтра заказать платье – самому пойти или послать за 
портным; его не интересовал разговор Сони с отцом... ) Соня за-
смеялась. 
– Что ты? Что? – спросил отец. 

11