ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ
СИБИРСКИЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Россия как объект литературного воспроизведения

Сибирский текст 
в национальном сюжетном 
пространстве

Коллективная монография

Ответственный редактор д-р филол. наук К.В. Анисимов

Красноярск 
СФУ
2010

УДК 81.161.1(571)
ББК  83.3(2Р5)
С 34

Рецензенты:
д-р филол. наук, профессор А.С. Янушкевич 
(Томский государственный университет)
профессор Сусанна Франк (Humboldt-Universität zu Berlin)

С 34 Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве: коллектив-
ная монография; отв. ред. К.В. Анисимов. – Красноярск: Сибирский 
федеральный ун-т, 2010. – 237 с. (серия Россия как объект литера-
турного воспроизведения)

ISBN 978-5-7638-1923-6

Издание посвящено проблемам художественной рецепции и идеологи-
ческого конструирования Урало-Сибирского региона в русской культуре 
XIX-XX вв. На основе произведений русских писателей, этнографов, а также 
с привлечением целого ряда прежде не публиковавшихся архивных матери-
алов авторы монографии исследуют этапы сложного процесса осмысления 
русского Востока, вхождения его в национальную картину мира, формиро-
вания спектра его культурно-исторических ролей. 
Адресовано филологам, историкам, социологам.

Рекомендовано к печати ученым советом Института истории и археоло-
гии УрО РАН.

ISBN 978-5-7638-1923-6
УДК 81.161.1(571)
ББК 83.3(2Р5)

© Сибирский 
федеральный
университет, 2010

От редактора

В современном русском литературоведении сложились два подхода к 
пониманию сибирского текста русской литературы. Первый – вслед за осу-
ществленной В.Н. Топоровым и на сегодня уже классической реконструк-
цией Петербургского текста – продемонстрировал в 2002 г. В.И. Тюпа, 
охарактеризовавший комплекс сибирских мифологем в классических про-
изведениях литературы XIX в. как трансформацию архетипов инициацион-
ной обрядности1. Другой ракурс проблемы – понимание сибирского текста 
как аутентичной локальной словесности, катализатором к формированию 
которой служит территориальная идентичность (в случае с Сибирью – об-
ластничество XIX – начала XX вв. и его рефлексы в советской словесности 
и культуре диаспоры)2. Обе точки зрения являются взаимодополняющими 
– в соответствии с логикой самого материала, который представляет собой, 
с одной стороны, огромный массив текстов «о Сибири» (начиная с прони-
занных мифопоэтикой и восходящих еще к античным временам европей-
ских известий о Северной Азии XV-XVI вв. и вплоть до многочисленных 
травелогов XIX-XX столетий, преимущественно посвященных проблемам 
каторги и широко понимаемой этнографии), а с другой – опыт становления 
сначала местной рукописной, а затем и литературной в собственном смысле 
традиций3. По мере того как Россия продвигалась за Урал, преображаясь из 

1 Тюпа В.И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский 
филологический журнал. 2002. № 1. С. 27-35. Предшественником В.И. Тюпы был Ю.М. Лотман, ука-
завший на мифогенный характер сибирского ландшафта в рамках хронотопов главных русских ро-
манов XIX столетия. См.: Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. 
М., 1988. С. 338-340. 

2 Серебренников Н.В. Опыт формирования областнической литературы. Томск, 2004. Гл. 3, раздел 1. 
«Конструирование сибирского текста».

3 Литературные образы сибирского ландшафта и некоторых его локальных составляющих в послед-
нее время становились предметом изучения в ряде коллективных трудов. См.: Сибирский текст в 
русской культуре: Сб. ст. Томск, 2002; Сибирский текст в русской культуре. Вып. 2. Томск, 2007; Си-
бирь в контексте мировой культуры. Опыт самоописания: Коллективная монография. Томск, 2003; 
Сибирь: взгляд извне и изнутри. Духовные измерения пространства. Иркутск, 2004; Алтайский текст 
в русской культуре. Вып. 1. Барнаул, 2002; Алтайский текст в русской культуре: Материалы второго 
научного семинара «Алтайский текст в русской культуре». Вып. 2. Барнаул, 2004; Алтайский текст 
в русской культуре. Материалы Третьей региональной науч.-практ. конф. Вып. 3. Барнаул, 2006. От-
метим также книгу американских славистов: Between Heaven and Hell. The myth of Siberia in Russian 
Culture / Ed. by G. Diment and Y. Slezkine. New York, 1993.

От редактора

4

сравнительно небольшого восточно-европейского государства в громадную 
территориально интегрированную империю, обе эти установки встречались 
в пространстве литературного текста и начинали сложно взаимодейство-
вать.
Увлеченное «локальными текстами» современное отечественное лите-
ратуроведение редко прибегает к иерархизации образов тех территориаль-
ных миров, которые воссоздаются в культуре. Так, по умолчанию равно-
значными признаются любые территориальные тексты, которые находятся 
за рамками московского и петербургского культурных локусов. Нередко 
родовым, объединяющим понятием для них служит понятие «провинци-
ального текста». Однако когда тот или иной топографический ареал иденти-
фицируется как провинциальный, тогда неизбежно активизируются два его 
альтернативных, но «неразрывно связанных друг с другом смысла – убого-
го никчемного захолустья и потерянного рая»1. В этой ситуации научное ис-
следование (особенно проводимое местным специалистом) рискует выйти за 
рамки науки в эмоционально-политическую плоскость. Характерным при-
мером болезненного переживания провинциальной «отдаленности» служит 
часто проникающий то в масс-медиа, то в публицистику и имеющий явную 
компенсаторную природу мотив «центральности» той или иной российской 
области и / или города. С этим мотивом нередко соседствуют разговоры не 
просто о местной самобытности, но самостоятельности и едва ли не исклю-
чительности2.
Сибирский текст, как показано в большинстве работ предлагаемого чи-
тателю издания, выходит за рамки провинциального мотивного субстрата 
русской культуры3, и если сразу вынести за скобки ненужные претензии 
на центральность (как ожидаемую альтернативу провинциальности), то 
уместнее всего будет проецировать сибирский текст на концепт перифе-
рии. Впрочем, захолустьем, по определению Л.О. Зайонц, считать Сибирь 
(как и любую местность), конечно, можно. Однако следует понимать, что 
особенностью эмоционально-оценочных высказываний является их соче-

1 Зайонц Л.О. История слова и понятия «провинция» в русской культуре // Russian Literature. North 
Holland. 2003. LIII. С. 323.

2 См. любопытную дискуссию о Норильске, который в определенном оценочном ракурсе оказывается 
выделенным из Сибири: «…Никогда никто в Норильске не считал себя и не будет считать сибиря-
ком. Мы всегда считаем себя <…> северянами». И далее: «Я считаю, что норильчанин – это человек 
мира, даже не Севера, и не Юга, и не Красноярского края, а человек мира. Именно Норильск, Север 
дает нам возможность общаться со всем миром» и проч. (История места: учебник или роман? Сб. 
материалов Первой ежегодной конф. в рамках проекта «Локальные истории: научный, художествен-
ный и образовательный аспекты» (Норильск, 9-11 дек. 2004 г.). М., 2005. С. 270; 273 и сл.). 

3 В новейших очерках российского колониализма, выпущенных издательством «Новое литератур-
ное обозрение», Сибирь помещена в один ряд с регионами, положение которых в составе империи 
иерархически выше провинции в обычном смысле этого слова. См.: Западные окраины Российской 
империи. М., 2007; Северный Кавказ в составе Российской империи. М., 2007; Сибирь в составе Рос-
сийской империи. М., 2007; Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008.

От редактора

5

таемость принципиально с любым объектом и, как результат, выражение 
определенного отношения говорящего к объекту, но не характеристика 
его по существу. Будучи ключевым параметром семиосферы, периферий-
ность естественным образом присуща Сибири1, которую Н.М. Карамзин, 
вполне безоценочно и точно фиксируя реалии, описывал как «неизмеримое 
пространство Северной Азии, огражденное Каменным Поясом, Ледовитым 
морем, Океаном Восточным, цепию гор Алтайских и Саянских…»2. Топо-
графической изолированности соответствовала и историческая: простран-
ство Северной Азии «укрывалось от любопытства древних Космографов», 
а когда давало о себе знать, то лишь как враждебная цивилизации земля. 
«…История не ведала Сибири до нашествия Гуннов, Турков, Моголов на 
Европу…»3. Если приводить примеры эмоционального отношения к этому 
положению вещей (будем реалистичны – как правило, негативного отноше-
ния), то оно будет представлять собой не столько тривиальные сетования 
на захолустность окраины, сколько едва ли не эсхатологическое пережива-
ние края света и конца времен (в персональном измерении – обрыва, пере-
лома частной, моей жизни). «…Надобно помнить общую тему, что Сибирь 
несет печать отвержения», – подчеркнул в одном из своих писем первый 
сибирский историк П.А. Словцов4, а его высокопоставленный друг и еди-
номышленник М.М. Сперанский воспринял свою губернаторскую миссию 
в Сибири 1819-1821 гг. не как продвижение на восток, а – в соответствии с 
воззрениями на преисподнюю – вниз. «Чем далее спускаюсь я на дно Си-
бири, тем более нахожу зла, и зла почти нетерпимого», – писал он своему 
товарищу А.А. Столыпину5. В этом смысле пушкинский образ «во глубине 
сибирских руд» имеет большую предысторию.
Помимо отмеченных, другими приметами периферийности сибирского 
ландшафта являются не знавшая крепостничества (в масштабах централь-
ной России) экономика, иной климат, воспринимавшийся во всей гамме 
своих признаков – то как идеальный, то как невыносимый6, своеобразная 
этнография и религия местного населения, сразу поставившая русского ко-

1 Аналогичным образом, но с другой точки зрения в терминах периферийности можно рассуждать и в 
целом о России, не без труда вписывающейся в европейскую цивилизационную парадигму. Нойманн 
И.Б. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М., 
2004; Ливен Д. Россия как империя и периферия // Россия в глобальной политике. 2008. № 6. Режим 
доступа: http://www.globalaffairs.ru/numbers/35/10831.html.

2 Карамзин Н.М. История государства Российского: В 3 кн. Репринтное воспроизведение изд. 1842-
1844 гг. Кн. 3. М., 1989. Стб. 219.

3 Там же.

4 ИРЛИ. Ф. 120. Оп. 1. Ед. хр. 101. Л. 9.

5 Письма Сперанского к А.А. Столыпину // Русский архив. 1871. № 3. Стб. 466.

6 Анисимов К.В. Климат как «закоснелый сепаратист». Символические и политические метаморфозы 
сибирского мороза // Новое литературное обозрение. 2009. № 5 (99). С. 98-114.

От редактора

лониста перед вопросом, как относиться к местным культовым практикам1. 
Отметим наконец хорошо известное переживание русским человеком, осо-
бенно в XVII-XVIII вв., своего сибирского опыта как опыта пребывания в 
чужой стране (классический пример здесь – Аввакум). Все это заставляло 
многих авторов подспудно, а подчас и открыто соотносить сибирскую окра-
ину скорее с чужим, чем со своим, что, в свою очередь, едва ли свойственно 
оценкам провинции, рассматривавшейся все же как вариация своего, но с 
оттенком вторичности и подчиненности.
Литературное «изобретение»2, конструирование сибирского ландшаф-
та в русской культуре представляло собой сложный процесс постоянного 
колебания базовой оценки наблюдателя, словно раздваивающегося между 
задачей дальнейшего отчуждения Сибири и противоположной установкой, 
которая заключалась в символическом освоении / присвоении, включении 
Сибири в контур национальной жизни. Так или иначе обе установки под-
разумевали наделение Зауралья определенными ролями в рамках функци-
онального поля культуры, соединение Сибири с тем или иным заданием, 
которое она как социально-географическая и мифологическая реальность 
может выполнять по отношению к человеку. В настоящем издании пред-
принята попытка рассмотреть репертуар этих символических ролей самой 
отдаленной окраины Русского государства, ролей, формирующих сложную 
структуру сибирского текста в сюжетике русской литературы.

1 Слёзкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. М., 2008.

2 Ср.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 
2003.

Стрела и шар: 
введение в метагеографию Зауралья

Есть горизонт у каждого предмета,
и он не обязательно внутри
него, а может быть снаружи.
Не потому ли кажется луна
намного ближе, скажем, чем Байкал, –
ведь за Уралом все как будто рядом –
поскольку он далек от нас, как миф?

Иван Жданов. Завоевание стихий

Метагеография: предмет и метод

Метагеография – междисциплинарная область знания, находящаяся 
на стыке науки, философии и искусства (в широком смысле) и изучающая 
различные возможности, условия, способы и дискурсы географического 
мышления и воображения. Возможные синонимы понятия метагеографии – 
философия ландшафта (пейзажа), геофилософия, философия пространства 
(места), экзистенциальная география, геософия, в отдельных случаях – гео-
графия воображения, имажинальная (образная) география, геопоэтика, по-
этика пространства. Терминологический смысл метагеографии аналогичен 
аристотелевскому пониманию физики и метафизики.
Рационалистические и сциентистские подходы к этому понятию фик-
сируют предмет метагеографии на изучении общих (генерализированных) 
географических законов. Такие подходы первоначально развивались на базе 
общего землеведения и общей физической географии в первой половине XX 
в., хотя первоначальные фундаментальные положения, которые в современ-
ной интерпретации можно назвать метагеографическими, были высказаны 
уже в первой половине XIX в. немецким географом Карлом Риттером1. Су-

1 Риттер К. Идеи о сравнительном землеведении // Магазин землеведения и путешествий. Географи-
ческий сборник, издаваемый Николаем Фроловым. Т. II. М., 1853. С. 353-556; Геттнер А. География. 
Ее история, сущность и методы / Пер. с нем. Е.А. Торнеус; Под ред. Н. Баранского. М; Л., 1930; За-
мятин Д.Н. Методологический анализ хорологической концепции в географии // Изв. РАН. Серия 
географическая. 1999. № 5. С. 7-16.

Стрела и шар: введение в метагеографию Зауралья

8

щественная роль в становлении основ метагеографии принадлежит клас-
сической геополитике (конец XIX – начало XX вв.), в которой традицион-
ная географическая карта стала осмысляться как предмет метафизических 
и геософских спекуляций1. Усиление интереса к метагеографии в рамках 
географической науки в 1950-1970-х гг. было вызвано внедрением матема-
тических методов, системного подхода и применением различных логико-
математических моделей, призванных объяснять наиболее общие геогра-
фические законы2. В дальнейшем, к концу XX – началу XXI вв., понятие 
метагеографии было подвергнуто критике с точки зрения традиционной 
сциентистской парадигмы, ориентированной на доминирование исследо-
ваний в духе case-study, и практически вытеснено на дискурсивную пери-
ферию3. Вместе с тем неявные (латентные) метагеографические постановки 
проблем постоянно присутствуют в современных исследованиях ландшафт-
ных образов, географического воображения, символических ландшафтов, 
соотношения ландшафтов и памяти4.
В рамках философии дискурсивные возможности развития понятия 
метагеографии были определены в первой половине XX века работами не-
мецкого философа Мартина Хайдеггера – как в ранней феноменологической 
версии (книга «Бытие и время», 1927), так и в более поздних экзистенци-
алистских версиях (ряд эссе 1950-1960-х гг., в т.ч. «Строить обитать мыс-
лить», «Поэтически обитает человек», «Искусство и пространство», «Вещь» 
и др.)5. Наряду с этим метагеография базируется и на различного рода фено-
менологических штудиях пространства и места – здесь к фундаментальным 
работам можно отнести труды Г. Башляра 1940-1950-х гг6. Развитие семио-
тики, постструктурализма и постмодернизма способствовало оживлению 
философского интереса к метагеографическим проблемам в конце 1960-х 
– 1980-х гг. (работы М. Фуко, Ж. Делеза и Ф. Гваттари, введение в философ-
ский дискурс понятий гетеротопии, геофилософии, детерриториализации 

1 Замятин Д.Н. Геополитика: основные проблемы и итоги развития в XX веке // Политические иссле-
дования. 2001. № 6. С. 97-116.

2 Бунге В. Теоретическая география. М.: Прогресс. 1967; Гохман В.М., Гуревич Б.Л., Саушкин Ю.Г. 
Проблемы метагеографии // Математика в экономической географии. Вопросы географии. № 77. М., 
1968; Харвей Д. Научное объяснение в географии. М., 1974; Саушкин Ю.Г. Экономическая география: 
история, теория, методы, практика. М., 1973; Асланикашвили А.Ф. Метакартография. Основные про-
блемы. Тбилиси, 1974; Николаенко Д.В. Введение в метатеорию метагеографии. Симферополь, 1982.

3 Lewis, M. W., Wilgen К. Е. The Myth of Continents: A Critique of Metageography. Berkeley and Los Ange-
les, 1997.

4 Tuan Y. Realism and fantasy in art, history and geography // Annals of Association of American Geographers. 
1990. № 80. P. 435-446; Soja E.W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social 
theory. London: Verso, 1990; Schama S. Landscape and Memory. New York, 1996.

5 Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В.В. Бибихина. М., 1997; Хайдеггер М. Время и бытие. М., 
1993; Хайдеггер М. Строить обитать мыслить // Проект international 20. Октябрь 2008. С. 176-190.

6 Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи. М., 1998; Башляр Г. Грезы о воздухе. Опыт о 
воображении движения. М., 1999; Башляр Г. Земля и грезы воли. М., 2000; Башляр Г. Поэтика про-
странства // Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М., 2004. С. 5-213.

Стрела и шар: введение в метагеографию Зауралья

9

и ретерриториализации)1. Наконец, интенсивные процессы глобализации 
вкупе с концептуальным «дрейфом» философии к изучению широких меж-
дисциплинарных областей знания в конце XX – начале XXI вв. обусловили 
толчок в развитии метафизических исследований земного пространства2.
В искусстве собственно метагеографические проблемы начали осмыс-
ляться в начале XX в. – в литературе (произведения Пруста, Джойса, Ан-
дрея Белого, Кафки, Хлебникова, живопись и теоретические манифесты 
футуристов, кубистов, супрематистов, архитектура Ф.Л. Райта). Это худо-
жественное осмысление земного пространства шло параллельно научному 
перевороту в физике (теория относительности, квантовая теория), развитию 
географии человека (антропогеографии). Искусство художественного и ли-
тературного авангарда (прежде всего, деятельность Кандинского, Малеви-
ча, Эль Лисицкого, Клее, Платонова, Леонидова, Введенского, Хармса, чуть 
позднее – Беккета) рассматривало и воображало пространство как, по сути, 
экзистенциальную онтологию человека. Вторая волна европейского художе-
ственного авангарда (1940-1960-е гг.) фактически воспроизводила те же ху-
дожественные позиции, не внеся ничего радикально нового. В рамках этой 
традиции важно использование синтетических пространственных опытов 
китайского и японского искусства (живопись, графика, каллиграфия, поэзия 
– например, произведения А. Мишо).
К началу XXI в. метагеографические опыты и исследования развива-
лись преимущественно в сфере литературы, философии, искусства; роль 
научных репрезентаций была незначительной. Для метагеографии в целом 
характерно смешение и сосуществование различных текстовых традиций: 
художественных, философских, научных; серьезное значение приобрел ли-
тературный жанр эссе, позволяющий наиболее свободно ставить и интер-
претировать метагеографические проблемы3. Быстрое развитие технологий 
(компьютеры, видео, Интернет) способствует появлению новых метагео-
графических репрезентаций и интерпретаций (тематика виртуальных про-
странств, гипертекстов, лишь косвенно связанных с конкретными местами 
и территориями).

1 Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Екатеринбург, 2007; Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое филосо-
фия? СПб., 1998; Фуко М. Другие пространства // Фуко М. Интеллектуалы и власть. Часть 3. Статьи 
и интервью. 1970-1984. М., 2006. С. 191-205; Замятин Д.Н. Гетеротопия. Материалы к словарю гума-
нитарной географии // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. 
Выпуск 5. М., 2008.

2 Подорога В. А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии. М., 1995; Нанси Ж.-Л. Corpus 
/ Пер. с франц. Е. Петровской и Е. Гальцовой. Сост., общ. ред. и вступ. ст. Е. Петровской. М., 1999; 
Слотердайк П. Сферы. Макросферология. II. Глобусы. СПб., 2007.

3 Замятин Д.Н. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М., 2004; Рахматул-
лин Р. Москва – Рим. Новый счёт семихолмия // Независимая газета. Ex Libris. 10 октября 2002. С. 
4-5; Рахматуллин Р. Две Москвы, или Метафизика столицы. М., 2008; Голованов В. Пространства и 
лабиринты. М., 2008.

Стрела и шар: введение в метагеографию Зауралья

10

В содержательном плане метагеография занята проблематикой законо-
мерностей и особенностей ментального дистанцирования по отношению 
к конкретным опытам восприятия и воображения земного пространства. 
Существенным элементом подобного дистанцирования является анализ эк-
зистенциального опыта переживания различных ландшафтов и мест – как 
своего, так и чужого. С точки зрения аксиоматики метагеография предпола-
гает существование ментальных схем, карт и образов «параллельных» про-
странств, сопутствующих социологически доминирующим в определенную 
эпоху образам реальности. Развитие и социологическое доминирование 
массовой культуры ведет также к появлению приземленных паранаучных 
версий метагеографии (близких подобным версиям сакральной географии), 
ориентированных на поиск и фиксацию различного рода «мест силы», «та-
инственных мест» и т.д.
В идеологическом контексте метагеография и конкретные метагеогра-
фические опыты могут оказывать влияние на развитие художественных 
течений, научных и философских направлений, социополитических и со-
циокультурных представлений интеллектуальных сообществ. В концеп-
туальном плане метагеография содержательно взаимодействует с гума-
нитарной и культурной географией, геопоэтикой, географией искусства, 
геофилософией, сакральной географией, архитектурой, мифогеографией, 
геокультурологией, различными художественными и литературными прак-
тиками.

Ключевой элемент метагеографии России

Метагеография Зауралья – ключевой элемент современной метагеогра-
фии России. Если понимать под метагеографией России систему идеоло-
гических образно-географических комплексов или ансамблей, ориентиро-
ванных на закрепление центрального образа-контекста Северной Евразии1, 
то метагеография Зауралья представляет собой динамическую образно-
географическую структуру, призванную совершить радикальное переме-
щение, «перетащить» и трансформировать старые образно-географические 
комплексы, направленные на воспроизведение идеологических образов 
Византии, Третьего Рима и «второй Европы». Становление метагеографии 
Зауралья в рамках метагеографии России начинается примерно с XI-XII вв. 
(походы новгородцев за Камень), однако решающими событиями – в то же 
время еще не определяющими геоидеологическую ситуацию до конца – 
оказываются присоединение Сибири к России (конец XVI-XVII вв.) и интен-
сивное хозяйственное и культурное освоение Урала в XVIII-XIX вв.

1 Замятин Д.Н. Вообразить Россию. Географические образы и пространственная идентичность в Се-
верной Евразии // Космополис № 3 (22). Осень 2008. С. 33-40; Замятин Д.Н. Геократия. Евразия как 
образ, символ и проект российской цивилизации // Политические исследования. 2009. № 1. С. 71-90.