В горах

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

В ГОРАХ 

 
 
 
 

ОЧЕРК 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................6 
III...................................................................................................13 
IV...................................................................................................19 
V....................................................................................................22 
VI...................................................................................................30 
VII .................................................................................................38 
VIII................................................................................................42 
IX...................................................................................................48 
X....................................................................................................55 
XI...................................................................................................60 
XII .................................................................................................67 
XIII................................................................................................72 
XIV................................................................................................75 
XV.................................................................................................79 
XVI................................................................................................85 
XVII ..............................................................................................92 

2 

I 

 
…Мне пришлось сделать еще шагов двести, как до моего слуха явственно донеслись сдержанное, глухое ворчание и отрывистый, нерешительный лай; еще сто шагов — и лес точно расступился передо мною, открывая узкий и глубокий лог. На правой 
стороне его виднелся яркий огонь, который освещал небольшой 
палаустный1 балаган, приткнувшийся к самой опушке леса; 
группа каких-то людей смотрела в мою сторону. Из высокой травы показалась острая морда лохматой собачонки; она лаяла на 
меня с тем особенным собачьим азартом, который проявляется у 
собак только в лесу. Не было сомнения, что я попал на стоянку 
каких-нибудь «старателей»,2 заведенных в эту глушь жаждой 
легкой наживы и слепой верой в какое-то никому не известное 
счастье. 
— Кто там, крещеный? — сердито окликнул меня мужской 
голос, когда между мной и балаганом оставалось всего шагов 
тридцать. 
— Охотник… Сбился с дороги. Пустите переночевать, — отозвался я, защищаясь от нападавшей на меня собаки прикладом 
ружья. 
— Какая ночью охота… — проворчал тот же мужской голос. — Тут, по лесу-то, много бродит вашего брата… 
Сердитый бас, вероятно, прибавил бы еще что-нибудь не особенно лестное на мой счет, но его перебил мягкий женский голос, 
который с укором и певуче проговорил: 
— Штой-то, Савва Евстигнеич, пристал ты… Разе не видишь 
— человек заплутался? Не гнать же его, на ночь глядя. Куфта, 

                                                 
1 «Палаустными» на Урале называют такие балаганы, которые строятся наподобие детских домиков из двух карт. (Прим. Д. Н. МаминаСибиряка.) 
 
2 Старателями в средней части Уральских гор называют тех приисковых рабочих, которые отыскивают золото или платину «от себя» и потом сдают ее арендатору прииска. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) 
 

3 

Куфта, цыц, проклятая! Милости просим… Садись к огню-то, так 
гость будешь! 
Я подошел к самому огню, впереди которого стоял приземистый, широкоплечий старик в красной кумачной рубахе; серый 
чекмень свесился у него с одного плеча. Старик был без шапки; 
его большая седая борода резко выделялась на красном фоне рубахи. Прищурив один глаз, он зорко осматривал меня с ног до головы. Лохматая, длинная Куфта, не переставая рычать на меня, 
подошла к женщине, которая сидела у огня на обрубке дерева, 
покорно положила голову к ней на колени. Лица сидевшей женщины невозможно было рассмотреть, — оно было совсем закрыто сильно надвинутым на глаза платком. 
— Здравствуйте! — проговорил я, вступая в полосу яркого 
света, падавшую от костра. — Пустите переночевать, — сбился с 
дороги… 
— Мир, дорогой! — певуче ответила женщина, стараясь 
удержать одною рукой глухо ворчавшую на меня собаку. — Ишь 
ты, как напугал нас. Да перестань, Куфта!.. Мы думали, лесной 
бродит… Цыц, Куфта!.. Садись, так гость будешь… 
Я хотел подойти к балагану, чтобы прислонить к нему ружье, 
и только теперь заметил небольшого, толстенького человечка, 
одетого в длиннополый кафтан и лежавшего на земле прямо животом; подперши коротенькими, пухлыми ручками большую 
круглую голову, этот человечек внимательно смотрел на меня. Я 
невольно остановился. Что-то знакомое мелькнуло в чертах этого 
круглого и румяного лица, едва тронутого жиденькой черноватою 
бородкой. 
— Да это ты, Калин Калиныч? — нерешительно проговорил я 
наконец. 
— А то как же-с?.. Я-с самый и есть, — растерянно и вместе 
радостно забормотал Калин Калиныч, вскакивая с земли и крепко 
сжимая мою руку своими маленькими, пухлыми ручками. — Да, 
я самый и есть-с… 
— Да ты как попал сюда, Калин Калиныч? 
— Я-с? Я-с… я-с… вот с Василисой Мироновной, — забормотал Калин Калиныч, почтительно указывая движением всего своего тела на сидевшую у огня женщину. — А вы на охоте изволили заблудиться?.. Место, оно точно, глуховато здесь и лесная обширность притом… Очень пространственно! 

4 

Калин Калиныч смиренно заморгал узкими глазками, улыбнулся какой-то виноватой, растерянной улыбкой и опустился 
опять на землю, пробормотав: «Да, здесь очень пространственно!» 
— Я вам не помешаю? — спросил я, обращаясь ко всем. 
— Известно, не помешаешь… Куда тебя деть-то, на ночь глядя, — отвечала Василиса Мироновна, не двигаясь с места. — 
Только ты, смотри, не заводи здесь табашного духу… Место 
здесь не такое. А ты чьих будешь? 
Я назвал свою фамилию. Раскольница, Василиса Мироновна, 
известная всему Среднему Уралу, как раскольничий поп, посмотрела еще раз на меня и заговорила уже совсем ласково: 
— Знаю, знаю! Слыхала… А в лесу-то как заплутался? 
Я присел к огню и в коротких словах рассказал свою историю, 
то есть как я рано утром вышел на охоту с рудника Момынихи, 
хотел вернуться туда обратно к вечеру, а вместо того попал сюда. 
— Одначе здоровый крюк сделал! — проговорила Василиса 
Мироновна, обращаясь к старику. 
— Ему бы надо было обогнуть Черный Лог, а потом Писаный 
Камень… Тут ложок такой есть, так по нему до Момынихи рукой 
подать, — отвечал старик. 
— А отсюда до Момынихи сколько верст будет? — спросил я 
старика. 
— Да как тебе сказать, чтобы не соврать… Вишь, кто их, версты-то, в лесу будет считать, а по-моему, в двадцать верстов, пожалуй, и не укладешь. 
— А как этот лог называется, где вы стараетесь? 
— Да кто его знает, как он называется… — с видимой неохотой отвечал старик. — По логу-то, видишь, бежит речушка Балагуриха, так по ней, пожалуй, и зови его… 
— А ты, поди, есть хочешь, сердешный? — ласково спросила 
Василиса Мироновна и, не дожидаясь моего ответа, подала мне 
большой ломоть ржаного хлеба и пучок луку. — На-ка, вот, закуси, а то натощак спать плохо будешь… Не взыщи на угощеньи, — наше дело тоже странное:1 что было, все приели, а теперь 

                                                 
1 Странное — странническое. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) 
 

5 

один хлебушко остался. Вон Калин говорит: к чаю привык, так 
ему сухой-то хлеб и не глянется. 
— Ах, уж можно сказать-с: слово скажут-с, как ножом обрежут! — умильно говорил Калин, крутя головой и закрывая глаза. 
Охотники знают, как иногда бывает вкусен кусок черного хлеба; я с величайшим удовольствием съел ломоть, предложенный 
мне Василисой Мироновной, и запил его кислым квасом из бурачка Калина Калиныча. Когда я принялся благодарить за этот 
ужин, раскольница опустила глаза и скромно сказала: 
— Не обессудь, родимый. Чем богаты, тем и рады, — не взыщи с нас. — Помолчав немного, она прибавила: — Ты, поди, совсем смотался со своей охотой: ступай в балаган, там уснешь с 
Гришуткой… Мальчик тут есть с нами, так он в балагане спит. 
Калин любит в балагане-то спать, — ну, да сегодня с нами уснет 
у огонька, а твое дело непривычное… 
Мне было совестно отнимать место у Калина Калиныча, но 
пришлось помириться с этим, потому что Василиса Мироновна и 
слышать не хотела никаких отказов, а Калин Калиныч отворачивал от меня голову, корчил какую-то гримасу и делал руками такой жест, как будто отгонял от себя мух. Сон валил меня с ног, 
глаза давно слипались, и искушение было слишком сильно, чтобы продолжать отказываться дальше, — я согласился. 
 

II 

 
Простившись с новыми знакомыми, я отправился в балаган, 
где спал под овчинным тулупом Гришутка, мальчик лет тринадцати. Против Гришутки, у самой стены балагана, была устроена 
из травы постель Калина Калиныча. Я расположился на ней и 
протянул уставшие ноги с таким удовольствием, что, кажется, не 
променял бы своего уголка ни на какие блага в мире. Я надеялся 
уснуть мертвым сном, как только дотронусь до постели, но 
ошибся в своем расчете, потому что слишком устал, и сон, по 
меткому выражению русского человека, был переломлен. От нечего делать принялся я рассматривать балаган, в котором лежал. 
Сначала было трудно разглядеть что-нибудь, но мало-помалу 
глаз привык к темноте. Прежде всего выделились стены и крыша 

6 

балагана; они были сделаны из свежей еловой коры, настланной 
на перекрещенные между собою жерди. Вверху жерди соединялись перекладинами. В одном месте концы жердей разошлись и 
образовали небольшой просвет: виднелся клочок синего неба с 
плывшей по нему звездочкой. В балагане от свежей еловой коры 
стоял острый смолистый запах. Извне ползла в балаган свежая 
струя ночного воздуха, пропитанная запахом травы и лесных цветов. Около балагана, в густой, покрытой росой траве, копошились 
какие-то насекомые, звонко трещал где-то кузнечик; со стороны 
леса время от времени доносился смутный и неясный шорох. Гдето далеко ходила спутанная лошадь; слышно было, как тяжело 
она прыгала и звонко била землю передними ногами. 
В воздухе стояла торжественная тишина, и эти отрывистые и 
разрозненные звуки ночи не могли нарушать ее, точно они тонули в ней, как в воде. Из моего уголка была отлично видна вся 
площадка перед балаганом. Калин Калиныч лежал по-прежнему 
на земле, время от времени поворачивая к огню то один бок, то 
другой. Рядом с ним сидел старик; он поправлял горевшие дрова 
и прибавлял новых. Когда старик бросал в огонь несколько полен 
сразу, целый сноп искр взлетал кверху и обсыпал сидевших огненным дождем, причем Калин Калиныч закрывал лицо руками и 
улыбался, Одна Василиса Мироновна оставалась неподвижной, 
продолжая сидеть на обрубке дерева. Огонь отлично освещал всю 
ее фигуру и лицо, и я мог из своего уголка рассматривать знаменитую раскольницу, сколько хотел. Ей было лет за сорок. Это 
была высокая, коренастая женщина, смуглая и немного худощавая, но с могучею грудью и сильными руками. Лицо у ней было 
большое, с крупными, неправильными чертами, с большим, широким носом и толстыми губами, открывавшими два ряда ослепительно белых зубов. Всего лучше в этом лице были карие светлые глаза; они настойчиво и пытливо смотрели своим ласковым 
взглядом насквозь и придавали лицу какое-то особенное выражение самоуверенного спокойствия. Одета Василиса Мироновна 
была в синий кубовый сарафан с желтыми проймами и ситцевую 
розовую рубашку; на голове повязан по-раскольничьи темнокоричневый платок, сильно надвинутый на глаза и двумя концами спускавшийся по спине. Наружность Калина Калиныча была 
совершенно противоположного характера: низенький, толстый, 
немного сутуловатый, с короткой шеей, короткими ножками и 
непропорционально длинным туловищем, он точно был состав
7 

лен из нескольких человек: у одного взяли руки, у другого — ноги, у третьего — туловище. Только голова у Калина Калиныча 
была своя собственная, потому что ни у кого другого такой головы и быть не могло: она была совершенно круглая, круглая, как 
шар, толстая и жирная, с подстриженными в скобу и сильно намазанными деревянным маслом волосами. Пара узеньких черных 
глазок смотрела из-под густых бровей с боязливо-напряженным, 
детски-вопросительным выражением. Ходил Калин Калиныч на 
своих кривых, маленьких ножках развалистым, бесхарактерным 
шагом, как закормленный селезень, имел странную способность 
постоянно потеть и постоянно утирал лицо бумажным платком, 
на котором было нарисовано сражение. Только когда Калин Калиныч улыбался, его лицо точно светлело каким-то внутренним 
светом. 
— Говорят, к нам на Старый завод нового станового пришлют, — говорил старик, глядя на огонь. 
— Врут! — резко ответила Василиса Мироновна. — Все врут. 
Теперь, почитай, третий год пошел, как говорят про нового станового, и все зря болтает народ. Да хоть и нового пришлют, так 
не легче: к новому еще привыкать надо, да приедет он голоден и 
холоден; пока набьет карман, не знаешь, с которой стороны к нему и подойти… А старый уж насосался, — ему и шевелиться-то 
теперь лень… 
— А больно он смешон попервоначалу-то был, — улыбаясь, 
говорил старик. 
— Кто это? 
— Ну, Пальцев-то. Я тогда на Пристани жил, и пали до нас 
слухи, что новый становой назначен, а тут, как на грех, у нас на 
Пристани человека порешили… Оно, пожалуй, и не человека, а 
бабу-солдатку, — ну, да начальство не разбирает, и сейчас к нам 
станового. Приехал… Так и так, понятых, следствие, всякое прочее. Тогда на следствии баба одна, Анисьей звали, заперлась — и 
шабаш: «Знать не знаю, ведать не ведаю», — а сама все знала. И 
мы это знали и ждем, как Пальцев примет ее. Дело было в волости. Пальцев сидит за столом, по сторонам — казаки, сотские, все, 
как следовает. Привели Анисью… «Ну, ангел мой, — говорит 
Пальцев, — говори все, что знаешь по этому делу». Бабенка со 
страху заперлась во всем, конечно. Бился, бился с ней Пальцев, а 
потом и говорит: «Побеседуйте-ко с ней», — это он казакам своим, — ну те, известное дело, охулки на руку не положат, увели 

8 

Анисью и всыпали ей, сколько влезет. Привели, ревет, а все запирается. «Нет, ангел мой, — говорит Пальцев, а сам смеется, — 
тебя, видно, посеребрить надо!» Мигнул казакам, — ну, те и посеребрили, всю спину спустили нагайками. Все рассказала бабато после этого, а Пальцев опять смеется: «Давно бы так, говорит… А только ты, говорит, помни мое серебро и благодари бога, 
что не велел позолотить…» 
— Пальцев крут, а сердце у него отходчивое, — говорила Василиса Мироновна. 
— Да, как на него взглянется: один раз посмеется только, а 
другой — так посеребрит, что небо с овчинку покажется… Раз на 
раз не приходит… Зимой как-то я его вез на Старый завод (я тогда ямщину гонял), а он кричит: «Пошел, ангел мой!» Ну, коли, 
думаю, пошел, так уважу я тебя, а ехали мы на тройке, которую 
завсегда под станового ставил, — звери, а не лошади. Вышло под 
гору ехать, слышу, кричит Пальцев и в шею меня толкает… Пустил я коней, дух инда захватило, а когда оглянулся — Пальцева в 
кошевой как не бывало; его в нырке тряхнуло да прямо в сторону, 
в снег. Вижу, он там по снегу валандается, воротился, посадил 
опять в кошевую и думаю: «Быть, мол, мне у праздника: приедем 
на завод, так посеребрит…» Приехали, подкатил его к крыльцу, а 
сам сижу ни жив ни мертв. «Погоди, — говорит Пальцев, — мне 
с тобой, говорит, рассчитаться надо». Ну, думаю, пришел мой конец, — знаю, мол, какой у тебя расчет бывает. Сижу этак на облучке, пригорюнился, а Пальцев выходит на крыльцо и стакан 
водки из своих рук мне выносит. Чудной барин!.. «Я, говорит, вас 
всех насквозь вижу: ты, говорит, еще не подумал, а уж я, ангел 
мой, вперед знаю, что ты меня надуть хочешь». 
Все немного помолчали. Старик подбросил в огонь дров и заговорил с кроткой улыбкой: 
— Тут, в позапрошлом году, возил я в Махнево мирового… 
Вот где страсти набрался: думал, он меня совсем порешит… 
— Это Федя-то Заверткин? 
— Он самый. Был он у нас на Старом заводе в гостях у приказчика. Спросили лошадей, работники все в разгоне, — пришлось мне ехать самому. Подаю лошадей, а он и выйти сам не 
может, потому грузен свыше меры. Так его на руках и вынесли и 
свалили в кошевую. Поехали. Свернулся он калачиком на донышке и лежит. Ну, думаю, только привел бы господь живого до 
дому довезти, а от него винищем так и разит, точно с сороковой 

9 

бочкой еду. Проехали этак верстов с десять, он и проснись… 
«Стой! — кричит. — Где едем?» — «Так и так, ваше благородие…» — «Ах ты, говорит, такой-сякой, да разе я, говорит, туда 
тебе велел ехать?» — «Никуда, говорю, вы мне не приказывали 
ехать, ваше благородие…» — «Так ты, говорит, со мной еще разговариваешь?» — а сам как запалит меня в загривок. У меня так и 
заскребло на сердце, — обидел он меня, — так бы вот его взял да 
перекусил пополам… А он догадался, вынял леворвет и говорит: 
«Вот где твоя смерть сидит, только пошевелись!..» Вот, думаю, 
какой мудреный барин попал, а сам говорю: «Зачем, говорю, ваше благородие, меня обидели?» — «Поворачивай назад в Махнево!» — кричит Заверткин. Нечего делать, повернул, а то, думаю, 
пристрелит с пьяных-то глаз, Приехали мы на завод, он прямо к 
одной солдатке — так, совсем бросовая бабенка, — посадил ее с 
собой в кошевую и цепь на себя надел, да с песнями по всему заводу и покатили… А что дорогой было, так, кажется, и пером 
этого не описать! Что этого вина выпили — страсть!.. Этак, на 
половине дороги, как мировой выскочит из кошевой — да плясать, да вприсядку, только цепь трясется. И мировой пляшет, и 
солдатка пляшет, а мне и смешно, и смеяться боюсь… Потом сел 
мировой в кошевую и давай солдатку поправлять с одной щеки 
на другую… И этого показалось мало: взял ее ногами в передок 
затолкал, так она, сердешная, там до самого заводу и пролежала… Ведь он у меня в те поры порешил тройку-то, — прибавил 
рассказчик. 
— Как порешил? 
— Загнал всех лошадей начисто. 
— Заплатил? 
— Какое заплатил! Я же две недели отсидел в темной… И с 
ямщины согнал. 
— Этакой пес! — ворчала Василиса Мироновна. — Хуже станового будет… 
— В тыщу раз хуже: становой што? Становой — человек всетаки с рассуждением, а это просто разбойник, — того гляди, убьет… Становой обнакновенно возьмет свое и острастку задаст, а 
таких безобразиев я не видывал. 
— Оно точно, что Федор Иваныч большие безобразники, — 
вставил свое слово Калин Калиныч, хранивший все время молчание. — Как-то намеднись у старшины в гостях были, так они чуть 
мне вилкой глаз не выткнули… Ей-богу-с! И беспременно бы вы
10