Севастопольские рассказы

ШКОЛЬНАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ
БИБЛИОТЕКА

Л. Н. Толстой

СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ
РАССКАЗЫ

4е издание

МОСКВА
«РУССКОЕ СЛОВО»
2019

УДК 82311.693
ББК 84(2Рос=Рус)144
Т53

Толстой Л.Н.
Севастопольские рассказы / Л.Н. Толстой. —
4е изд. — М.: ООО «Русское слово — учебник», 2019. —
120 с. — (Школьная историческая библиотека).

ISBN 9785000929926

Произведения 
классика 
русской 
литературы
Л.Н. Толстого посвящены обороне Севастополя во время
Крымской войны.
УДК 82311.693
ББК 84(2Рос=Рус)144

ISBN 9785000929926

Т53

© С.Г. Гонков, серийное оформление, 
иллюстрации, 2007, 2019
© ООО «Русское слово — учебник», 2007, 2019

Художник серийных элементов на переплете,
рисунков на переплете и титульном развороте —
С.Г. Гонков

СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ

Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над
Сапунгорою; темносиняя поверхность моря сбросила с себя уже
сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет – все черно, но
утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На
кораблях глухо бьет восьмая стклянка.
На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая
ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез
из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь
на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу; где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на
кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она
чуть не доверху наложена... Вы подходите к пристани – особенный
запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас;
тысячи разнородных предметов – дрова, мясо, туры, мука, железо
и т. п. – кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с
мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят,
бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь,
стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода
народом – солдатами, моряками, купцами, женщинами, – причаливают и отчаливают от пристани.
– На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте, – предлагают вам
свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов.
Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший труп какойто гнедой лошади, которая тут в грязи лежит
около лодки, и проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом
вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди – старый

5

матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и
на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей
лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на
пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых койгде грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и
на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел,
звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки
стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.
Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не
проникли в душу вашу чувства какогото мужества, гордости и
чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах...
– Ваше благородие! прямо под Кистентина1 держите,– скажет
вам старик матрос, оборотясь назад, чтобы поверить направление,
которое вы даете лодке, – вправо руля.
– А на нем пушкито еще все, – заметит беловолосый парень,
проходя мимо корабля и разглядывая его.
– А то как же: он новый, на нем Корнилов жил, – заметит старик,
тоже взглядывая на корабль.
– Вишь ты, где разорвало! – скажет мальчик после долгого молчания, взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг
появившегося высоко над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.
– Это он с новой батареи нынче палит,– прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. – Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. – И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби
бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором
навалены какието кули и неровно гребут неловкие солдаты, и
пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к
Графской пристани.
На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных
матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат: сбитень горячий, и тут же на первых

6

1 Корабль «Константин». (Примеч. Л. Н. Толстого.)

ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные
пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какието огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные козлы; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины,
дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; койгде
проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какието
маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку.
Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, – везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше
непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не
красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже по
кажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. Но
вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и
вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какуюто гнедую тройку и так
спокойно мурлыкает себе чтото под нос, что, очевидно, он не за
блудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было – поить
лошадей или таскать орудия, – так же спокойно, и самоуверенно, и
равнодушно, как бы все это происходило гденибудь в Туле или в
Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера,
который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в
лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих
солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое
платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.
Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть
на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, – ничего этого нет: вы
видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом,
так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве
защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам,
описаниям и вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем

7

сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на
крыльце которого стоят солдаты с носилками, – вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие
и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.
Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили
дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых
тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на
полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает
вас на пороге залы, – это дурное чувство, – идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не
стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть
человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои
страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.
– Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за
вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к
себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почемуто страх оскорбить и
высокое уважение к тому, кто перенесет их.
– В ногу, – отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. – Слава Богу теперь, – прибавляет он, – на выписку хочу.
– А давно ты уже ранен?
– Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!
– Что же, болит у тебя теперь?
– Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.
– Как же ты это был ранен?
– На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка
была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился.
Глядь, а ноги нет.
– Неужели больно не было в эту первую минуту?
– Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.
– Ну, а потом?

8

– И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много:
как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает
человек.
В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом
платье и повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели,
про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и
пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он
опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам
работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не
слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят
какимто особенным восторгом.
– Это хозяйка моя, ваше благородие! – замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: «Уж вы ее извините. Известно, бабье дело – глупые слова говорит».
Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почемуто совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, – и вы молча склоняетесь перед
этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа,
этой стыдливостью перед собственным достоинством.
– Ну, дай Бог тебе поскорее поправиться, – говорите вы ему и
останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу
и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.
Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит
навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем
жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и изпод сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый
бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и
пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.
– Чтó, он без памяти? – спрашиваете вы у женщины, которая
идет за вами и ласково, как на родного, смотрит на вас.

9

– Нет, еще слышит, да уж очень плох, – прибавляет она шепотом. – Я его нынче чаем поила – что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь, – так уж не пил почти.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваете вы его. Раненый поворачивает зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.
– У сердце гхорить.
Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет
белье. Лицо и тело его какогото коричневого цвета и худы, как
скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена в плече. Он сидит
бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже
выстрадавшее лучшую часть своей жизни.
С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное
и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.
– Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой, – скажет
вам ваша путеводительница, – она мужу на бастион обедать носила.
– Что ж, отрезали?
– Выше колена отрезали.
Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в
той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми
физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми
глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и
трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа.
Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер
бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в
той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища,
корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, – увидите ужасные, потрясающие
душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися
знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении – в крови, в страданиях, в смерти...
Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете

10