Наука и искусство

Российская Академия Наук
Институт философии

НАУКА И ИСКУССТВО

Москва
2005

УДК 130
ББК 15.1
Н 34

Ответственный редактор

доктор филос. наук А.Н.Павленко

Рецензенты

доктор филос. наук В.В.Казютинский
доктор филос. наук В.М.Найдыш

Н 34
Наука и искусство. — М., 2005. — 206 с.

Предлагаемый вниманию читателя сборник включает работы, посвященные анализу взаимоотношения науки и искусства в творчестве
Николая Орема, Князя Вл.Ф.Одоевского, Велимира Хлебникова, Вернера Гейзенберга, B.C.Библера и Ж.Делеза. Предметом исследования
являются такие разделы науки и искусства, как «космология и музыка»,
«физика и театр», «математика и поэзия» и некоторые другие. Авторы
уделяют особенное внимание необходимости «гармонического» видения мира, лишенного односторонности сциентизма и эстетизма.
Сборник рассчитан на специалистов в области философии науки
и философии искусства, а также на всех тех, кто живо интересуется
вопросами гармонического единства мира, выражаемого средствами
науки и искусства.

ISBN 5-9540-0001-8                                                            ©ИФРАН, 2005

Предисловие

Предлагаемый вниманию читателя сборник статей касается темы,
которая в современную эпоху редко становится предметом пристального внимания исследователей: темы «науки» и «искусства». Под этими двумя словами, безусловно, скрывается коллизия двух явных способностей человека: способности интеллектуальной и способности
эстетической (чувственной).
Ошеломляющие успехи науки, достигнутые ею в последние четыре столетия, сделали ее не только безусловным лидером среди всех
прочих способов связи человека с миром, но прямо или косвенно принудили все другие способы видеть в ней образец и даже подражать
ей. В наше время трудно не встреть то тут, то там «научную философию», «научную религию» или «научное искусство». Между тем и «философия», и «религия», и «искусство» содержательно и исторически
давно обосновали свою самодостаточность. Поэтому тенденции «поглощения», «подчинения» или «слияния» на протяжении всего прошедшего столетия обнаруживали свою ограниченность и неосуществимость: будь то кризис в обосновании научного знания позитивизмом, будь то появление новой «научной религии без Бога» —
саентологии, будь то появление научных форм изображения в искусстве — «конструктивизм», «формализм» и пр.
Главной причиной неосуществимости такого прометеевского замысла без всяких сомнений можно считать — богатство видимого мира,
богатство его качеств, которое не может быть сведено к конечному числу процедур и операций по его описанию и выражению, сколь бы строгими и точными они ни казались. При осознании этого богатства, с
нашей точки зрения, гораздо предпочтительнее оказывается другое направление в объяснении природы соотношения различных способов
отношения человека и мира. Направление, которое видит в них не противников «своему правому делу», не «недостаточно развитые формы»
сознания человеческой природы, но равночастные стороны универсальной гармонии, заключенной в мире и человеке.
При таком понимании существа взаимоотношения различных
форм связи человека и мира, каждая из них, сохраняя свою самостоятельность и уникальность, не просто дополняет другую, но уникально
выражает это богатство специфическими только для нее способами.
Искусство благодаря своей эстетической природе закономерно
оказалось в «тени славы науки». Такое отношение к искусству в равной мере относится и к «философии искусства», к философской рефлексии над основаниями искусства. Это легко показать, сравнив,

например, количество публикаций по «философии науки» и «философии искусства» во второй половине прошлого столетия, как в отечественной, так и зарубежной библиографии. Тем более крайне редки исследования, ставящие своей целью поиск единства «науки и искусства». Именно поэтому задачей настоящего сборника является
«напоминание» об оправданности такой темы.
Неудивительно поэтому, что значительная часть работ сборника
касается либо прямо, либо косвенно той линий в европейской науке,
философии, искусстве, которая берет начало в пифагореизме и платонизме. Ведь именно в этих научно-философских школах был заложен фундамент такого понимания мира, согласно которому в нем заключена гармония. Эта гармония, оставаясь сама собой, равночастно
выражается экстатическими (вдохновение, интуиция), эстетическими (чувства, переживания) и рациональными (представления, понятия) средствами.
Так в корпусе самого сборника гармония музыкальная и гармония математическая становятся предметом анализа в работах Зубова В.П. «Николай Орем и музыка» и Баюка Д.А. «Князь Вл.Ф.Одоевский в поисках природной музыкальной гармонии». Работа Бабкова В.В. «Наука и поэзия» посвящена синтезу математических
интуиций и поэтического творчества в поэзии Велимира Хлебникова. Анализу видения В. Гейзенбергом гармонии («единого порядка»)
в науке и искусстве посвящена работа Визгина В.П. «Вернер Гейзенберг о соотношении науки и искусства». Реконструкции философской рефлексии В.С.Библера и Ж.Делеза об основаниях науки и искусства посвящена работа Марковой Л.А. «От диалога к хаосу: в науке и искусстве». Замыкает сборник работа Павленко А.Н. «Теория и
театр: трагедия представления», в которой анализируется генетическое родство «теории» и «театра» как двух орудий представления.
Сборник может представлять интерес в первую очередь для специалистов в области философии науки и философии искусства, а также для всех тех, кто живо интересуется вопросами гармонического
единства мира, выражаемого средствами науки и искусства.

В. В. Бабков

Наука и поэзия в творчестве Велимира Хлебникова

Сестры! Сестры! все мы нагие! все мы едины!
все мы равны!
Бросимся в реки, все мы похожи, как капли воды!
Великого мы девушка-цаца.
Все смуглоглазые будем купаться.
Сложим одежды, потом перепутаем,
Все переменим – все мы равны,
И после оденем – русалки волны.
И кто был в воде нем – будет бус без.
Мы равенство миров, единый знаменатель.
Мы ведь единство людей и вещей.
Мы учим узнавать знакомые лица в корзинке овощей,
Бога лицо.
Повсюду единство мы – мира кольцо.
Мыслители нате!
Этот плевок – миров столица,
А я – веселый корень из нет-единицы1 .

Наука и Поэзия

Единство мифологии

Наука (как и поэзия), реально творимая живыми людьми в определенную эпоху, опирается на нечто, вне науки находящееся, – на
жизненное отношение к окружающему, свойственное времени и месту. Ибо научное исследование возможно, когда объяснение идет не
дальше некоего уровня представлений, принимаемого научным сообществом как данное, – научной идеологии, если угодно – научной
мифологии.
Хлебников – с одной стороны, Планк, Минковский, Эйнштейн,
Кольцов, Вавилов – с другой, питались одной и той же мифологией,
почерпая из нее исходные интуиции.
Не станем здесь выяснять, в какой мере размышления над поэзией плодотворны для правды. Хлебников утверждал, что:
Провидение сказок походит на посох, на который опирается слепец человечества2.

Впрочем, посох по руке лишь богатырю.
Очевидно, что даже беглое знакомство с некоторыми концепциями «нового» естествознания грани веков резко расширит круг ассоциаций, необходимых для более полного, чем при одном лишь филологическом подходе, понимания Хлебникова. Ведь Хлебников обладал глубокими познаниями во множестве разных областей, – причем
знал обо всех вещах именно то, что нужно знать, – и последовательно уничтожал указатели на контекст должного истолкования. Делал
это, быть может, потому, что его творчество вообще ориентировано
на мгновенное постижение-озарение: сразу во всей полноте. – Сказывают, что и Моцарту «чудится, что он слышит всю симфонию от
начала до конца сразу, одновременно, в один миг!»3.
Хлебниковское понимание пространства и времени резко расходится с классическими представлениями и близко так называемому новому естествознанию. Хлебников подразумевает единство пространства-времени. Об этом идет речь, когда он говорит: «Человек
есть местовременная точка»4.
Время имеет субъективное значение для мыслящей личности:
«Жизнь есть частное числа дел и количества времени»5.
В отождествлении времени-дления с жизнью – основа привлекательности Хлебниковского понимания времени: «Заря будущего
мирно пасется с тенями прошлого»6.
Хлебников считал время-пространство «не бездырным» и строил уравнения на квантах времени. Вспоминаю рассказы Н.В.Тимофеева-Ресовского о встречах с В.И.Вернадским на Неделе русской
науки в Берлине в 1927 году: «...А я-то лично думаю, и по моим воспоминаниям от наших разговоров или трепов, Вернадский придерживался близко такой мысли, что если когда-нибудь будут сквантованы пространство и время, то может быть физическим чем-то будет
состояние взаимодействия квантов пространства и времени, а физическим ничто будет отсутствие такого взаимодействия...»7.
Эти моменты демонстрируют глубокие разногласия между Хлебниковским пониманием оформленного, ожизненного, одухотворенного времени-пространства и Ньютоновским пониманием голого
пространства и мертвого времени.
(Речь идет, конечно, не о великом мыслителе, математике, мистике, а о позднейших эпигонах, не способных, в отличие от Ньютона, ни ответить на вызов времени, ни почувствовать такой вызов.)
Младший современник Хлебникова А.Ф.Лосев говорил о том же
в более энергичных выражениях: «Механика Ньютона построена на
гипотезе однородного и бесконечного пространства. Мир не имеет

границ, т.е. не имеет формы. Для меня это значит, что он – бесформен. Мир – абсолютно однородное пространство. Для меня это значит, что он – абсолютно плоскостен, невыразителен, нерельефен.
Прибавьте к этому абсолютную темноту и нечеловеческий холод междупланетных пространств. Что это как не черная дыра, даже не могила и даже не баня с пауками, потому что и то и другое все-таки интереснее и теплее и все-таки говорит о чем-то человеческом»8.
Некий журналист, нападая на Пушкинское стихотворение, неловко пошутил насчет «когтей господина сочинителя». Стихотворение и заметка были без подписи. Пушкин отозвался эпиграммой «Ex
ungue leonem»:

Ни мне, ни площадному шуту
Не удалось прикрыть своих проказ:
Он по когтям узнал меня в минуту,
Я по ушам узнал его как раз.
Хлебников спокойно высказал неприятие Ньютона во фрагменте «Я и Чосер» Досок Судьбы. Нужно одномоментно держать перед
умственным взором и Пушкинскую эпиграмму, и подробности раскола классической и новой физики, и многое другое, – а если и не
знать всего этого, то достаточно обратить внимание на редкое по насыщенности страстью написание слов, невозможных для печати, –
чтобы понять, с каким сарказмом Хлебников составил эту надпись:

ex ungue Nьютоnem.
Напротив, Хлебников высоко ценил специальную теорию относительности Г.Минковского:

Воин! Ты вырвал у небес кий,
И бросил шар земли...
И новый Ян Собесский
Выбросил: пли!
Тому, кто
Уравнение Минковского
На шлеме сером начертал,
И песнезовом Маяковского
На небе черном проблистал9 .
Минковский показал связь места и времени. Его уравнение:
3.105 км = 
 сек,
300 000 километров как одна (световая) секунда.
На серый шлем, доставшийся от имперских запасов, красногвардейцы нашивали матерчатую пятиугольную звезду. Пентаграмма –
символ Пифагорейского братства – замечательная фигура: с ней свя

зано золотое сечение; ее пятеричная симметрия, невозможная у правильных кристаллов, характерна для живых структур (морские звезды, пятипалая конечность, генетический код и проч.). Символически пентаграмма эквивалентна изображению св. Георгия, попирающего змия, поэтому звезда Героя Советского Союза имела тот же
смысл, что и знак Ордена Подвязки.
Металлическую звездочку с плугом и молотом, символом единства пространства и времени, поначалу получили избранные части: политотделы, чека. Хлебников видел эту первую звездочку, когда «Чека
за 40 верст меня позвала на допрос...»10 . По звездной азбуке словосущество «ЧеКа» имеет такой смысл: «К – встреча и отсюда остановка многих движущихся точек в одной неподвижной... Че – полый объем, пустота которого заполнена чужим телом...»11

СТО

В речи 1908 года Герман Минковский настаивал, что выражаемая формулами группы Лоренца связь между пространственными координатами и временем не случайна, но есть проявление их внутренней связи:
Отныне пространство и время, рассматриваемое отдельно и независимо, обращаются в тени, и только их соединение сохраняет самостоятельность12.
В Трубе Марсиан Хлебников говорит о том же:
Люди!
Мозг людей и доныне скачет на трех ногах (три оси места)!
Мы приклеиваем, возделывая мозг человечества, как пахари, этому щенку четвертую ногу, именно, – ось времени.
Хромой щенок! Ты больше не будешь истязать слух нам своим
скверным лаем13 .
Чтобы подчеркнуть это соединение, Минковский вводит общее
понятие мир: Элемент мира есть мировая точка (x, y, z, t). – Нельзя
здесь не вспомнить «хронотоп» Бахтина и Ухтомского и «местовременную точку» Хлебникова. – Если бы мы могли провести мировые линии всех субстанциональных точек Вселенной (атомов, световых волн), то мы получили бы историю Вселенной в ее прошедшем и будущем.
...Теперь понятие человеческого рода установило третье понятие – понятие n-протяженной величины, которое нетрудно
было бы назвать дедушкой по отношению к нашим близнецам,
двум загадкам бытия. Исходя из него, этого третьего понятия

дедушки, нетрудно вывести оба понятия, пространство и время, и найти и зачертить их родословную. А ведь это очень большой успех, так как дух человеческий радуется и смеется светлым смехом, как дитя нашедши цветной камешек, когда ему
удается свести два отдельных, разделенных разрывом генетической связи, понятия на одно, некоторое третье14 .
Вопрос о метрике мира-дедушки решает специальная теория относительности в той форме, которую ей придал Минковский. Ее основной принцип, мировой постулат, благодаря которому «становится возможно вполне одинаковое рассмотрение четырех координат x,
y, z, t, и через это выигрывают в удобопонимаемости формы, в которых выражаются физические законы». Все законы природы инвариантны относительно преобразований, оставляющих неизменной
функцию x2+y2+z2–c2t. Введя t = ict (i = 
), Минковский получает
квадратичное дифференциальное выражение, которое оказывается
вполне симметричным по отношению к своим переменным, и эта
симметрия переносится на каждый закон, не противоречащий мировому постулату.
Поэтому существо этого постулатума можно выразить мистическою формулою
3.105 Kmm = 
 sec15.
Постоянный персонаж Хлебникова, мнимая единица, позволяет поэтому о явлениях времени говорить словами места.
В рассказе Ка2:
Конечно, даже вы допустите, что может быть человек и еще человек, положительное число людей. Два. Но знаете, что когда
кого-нибудь нет, но его ждут, то он не только [не] увеличивает на
единицу число вещественных людей, его не только нет, но он и
отрицательный человек? И что по воззрениям иных мы переживаем столетия [кусты мигов] отрицательного пришельца с терновником в руке...
А вы знаете, что природа чисел та, что там, где есть да числа и нет
числа (положительные и отрицательные существа), там есть и
мнимые (
)?
Вот почему я настойчиво хотел увидеть 
 из человека и единицу, делимую на человека. И его лицо преследовало меня всюду в
шуме улиц.
Впрочем, скоро я понял, что если любимый, ожидаемый, но отсутствующий человек отрицательное существо, то каждое враждебное постороннее собранию (не присутствующее в нем) будет

, существом мнимым16.

Двойники – начало метаморфоза

Взглянем на стихотворение

Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер
Пинь, пинь, пинь! тарарахнул зинзивер.
О лебедиво.
О озари!17

Переломное слово здесь: кузнечик. «Золотописьмом тончайших
жил» – кузнечик насекомое; дальше речь идет о синице Parus major
L., она же Большая синица, Кузнечик, Обыкновенная и Простая синица, Желтый Слепух, Зинька, Зиньзивер: «Всегда веселая и бодрая, она безостановочно скачет и лазает по веткам деревьев, кустов, живых изгородей и заборов... Главную пищу большой синицы
составляют насекомые, их яйца и личинки; мясо же, семена и плоды служат ей лакомством. Она по-видимому, ненасытна, так как
ест с утра до ночи...»18 .
«Веры» в другом варианте стихотворения означали верхушки камышей; здесь также: виды (насекомых):
...я пришел к формуле, что виды – дети вер и что веры – младенческие виды. Один и тот же камень разбил на две струи человечество, дав буддизм и Ислам, и непрерывный стержень животного бытия, родив тигра и ладью пустыни...
...виды потому виды, что их звери умели по-разному видеть божество (лик). Волнующие нас веры суть лишь более бледный отпечаток древле действовавших сил, создавших некогда виды19.
Далее из Брэма: «Ее голос обыкновенное «цитт» или «зитт», к которому, в минуту опасности, присоединяется «терррр»; в случае испуга
этим звукам предшествует еще: «пиик, пиик»; нежные чувства выражаются слогами: «вюди, вюди». Пение простое, но не неприятное».
Так волшебный камень, давший Хлебникову метабиоз, задает
способ превращений, метаморфоза. Вот прекрасный отрывок: оленя
преследует охотник.

Все ближе конское дыханье,
И ниже рог твоих висенье,
И чаще лука трепыханье,
Оленю нету, нет спасенья.
Но вдруг у него показалась грива