Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Верочка

Покупка
Основная коллекция
Артикул: 616251.01.99
Чехов, А. П. Верочка [Электронный ресурс] / А. П. Чехов. - Москва : ИНФРА-М, 2013. - 13 с. - (Библиотека русской классики). - ISBN 978-5-16-007054-4. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/409416 (дата обращения: 29.03.2024). – Режим доступа: по подписке.
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
А.П. Чехов

ВЕРОЧКА

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Верочка. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 13 с. – (Библиотека рус
ской классики).

ISBN 978-5-16-007054-4
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ВЕРОЧКА

Иван Алексеевич Огнев помнит, как в тот августовский вечер 

он со звоном отворил стеклянную дверь и вышел на террасу. На 
нем была тогда легкая крылатка и широкополая соломенная шляпа, та самая, которая вместе с ботфортами валяется теперь в пыли 
под кроватью. В одной руке он держал большую вязку книг и тетрадей, в другой – толстую, суковатую палку.

За дверью, освещая ему путь лампой, стоял хозяин дома, Куз
нецов, лысый старик с длинной седой бородой и в белом, как снег, 
пикейном пиджаке. Старик благодушно улыбался и кивал головой.

– Прощайте, старче! – крикнул ему Огнев.
Кузнецов поставил лампу на столик и вышел на террасу. Две 

длинные, узкие тени шагнули через ступени к цветочным клумбам, 
закачались и уперлись головами в стволы лип.

– Прощайте, и еще раз спасибо, голубчик! – сказал Иван Алек
сеич. – Спасибо вам за ваше радушие, за ваши ласки, за вашу любовь… Никогда, во веки веков не забуду вашего гостеприимства. 
И вы хороший, и дочка ваша хорошая, и все у вас тут добрые, веселые, радушные… Такая великолепная публика, что и сказать не 
умею!

От избытка чувств и под влиянием только что выпитой налив
ки, Огнев говорил певучим семинарским голосом и был так растроган, что выражал свои чувства не столько словами, сколько 
морганьем глаз и подергиваньем плеч. Кузнецов, тоже подвыпивший и растроганный, потянулся к молодому человеку и поцеловался с ним.

– Привык я к вам, как легавый! – продолжал Огнев. – Почти 

каждый день к вам шлялся, раз десять ночевал, а наливки выпил 
столько, что теперь вспоминать страшно. А главное, за что спасибо, Гавриил Петрович, так это за ваше содействие и помощь. Без 
вас я со своей статистикой до октября бы тут возился. Так и напишу в предисловии: считаю долгом выразить мою благодарность 
председателю М-ской уездной земской управы Кузнецову за его 
любезное содействие. У статистики бле-естящая будущность! Вере 
Гавриловне нижайший поклон, а докторам, обоим следователям и 
вашему секретарю передайте, что никогда не забуду их помощи! А 
теперь, старче, обымем друг друга и сотворим последнее лобзание.

Раскисший Огнев еще раз поцеловался со стариком и стал спус
каться вниз, на последней ступени он оглянулся и спросил:

– Увидимся еще когда-нибудь?
– Бог знает! – ответил старик. – Вероятно, никогда!

– Да, правда! В Питер вас и калачом не заманишь, а я едва ли 

еще попаду когда-нибудь в этот уезд. Ну, прощайте!

– Вы бы книги тут оставили! – крикнул ему вслед Кузнецов. –

Что вам за охота тащить такую тяжесть? Я вам завтра их с человеком прислал бы.

Но Огнев уже не слушал и быстро удалялся от дома. На душе 

его, подогретой вином, было и весело, и тепло, и грустно… Он 
шел и думал о том, как часто приходится в жизни встречаться с 
хорошими людьми и как жаль, что от этих встреч не остается ничего больше, кроме воспоминаний. Бывает так, что на горизонте 
мелькнут 
журавли, 
слабый 
ветер 
донесет 
их 
жалобно
восторженный крик, а через минуту, с какою жадностью ни вглядывайся в синюю даль, не увидишь ни точки, не услышишь ни 
звука – так точно люди с их лицами и речами мелькают в жизни и 
утопают в нашем прошлом, не оставляя ничего больше, кроме ничтожных следов памяти. Живя с самой весны в N-ском уезде и бывая почти каждый день у радушных Кузнецовых, Иван Алексеич 
привык, как к родным, к старику, к его дочери, к прислуге, изучил 
до тонкостей весь дом, уютную террасу, изгибы аллей, силуэты 
деревьев над кухней и баней; но выйдет он сейчас за калитку, и всё 
это обратится в воспоминание и утеряет для него навсегда свое 
реальное значение, а пройдет год-два, и все эти милые образы потускнеют в сознании наравне с вымыслами и плодами фантазии.

«В жизни ничего нет дороже людей! – думал растроганный Ог
нев, шагая по аллее к калитке. – Ничего!»

В саду было тихо и тепло. Пахло резедой, табаком и гелиотро
пом, которые еще не успели отцвести на клумбах. Промежутки 
между кустами и стволами деревьев были полны тумана, негустого, нежного, пропитанного насквозь лунным светом, и, что надолго 
осталось в памяти Огнева, клочья тумана, похожие на привидения, 
тихо, но заметно для глаза, ходили друг за дружкой поперек аллей. 
Луна стояла высоко над садом, а ниже ее куда-то на восток неслись прозрачные туманные пятна. Весь мир, казалось, состоял 
только из черных силуэтов и бродивших белых теней, а Огнев, наблюдавший туман в лунный августовский вечер чуть ли не первый 
раз в жизни, думал, что он видит не природу, а декорацию, где неумелые пиротехники, желая осветить сад белым бенгальским огнем, засели под кусты и вместе со светом напустили в воздух и 
белого дыма.

Когда Огнев подходил к садовой калитке, от невысокого пали
садника отделилась темная тень и пошла к нему навстречу.

– Вера Гавриловна! – обрадовался он. – Вы тут? А я искал
искал, хотел проститься… Прощайте, я ухожу!

– Так рано? Ведь еще одиннадцать часов.
– Нет, пора! Идти пять верст, да еще укладываться нужно. Зав
тра рано вставать…

Перед Огневым стояла дочь Кузнецова, Вера, девушка 21 года, 

по обыкновению грустная, небрежно одетая и интересная. Девушки, которые много мечтают и по целым дням читают лежа и лениво всё, что попадается им под руки, которые скучают и грустят, 
одеваются вообще небрежно. Тем из них, которых природа одарила вкусом и инстинктом красоты, эта легкая небрежность в одежде 
придает особую прелесть. По крайней мере, Огнев, вспоминая впоследствии о хорошенькой Верочке, не мог себе представить ее без 
просторной кофточки, которая мялась у талии в глубокие складки 
и все-таки не касалась стана, без локона, выбившегося на лоб из 
высокой прически, без того красного вязаного платка с мохнатыми 
шариками по краям, который вечерами, как флаг в тихую погоду, 
уныло виснул на плече Верочки, а днем валялся скомканный в передней около мужских шапок или же в столовой на сундуке, где 
бесцеремонно спала на нем старая кошка. От этого платка и от 
складок кофточки так и веяло свободною ленью, домоседством, 
благодушием. Быть может, оттого, что Вера нравилась Огневу, он 
в каждой пуговке и оборочке умел читать что-то теплое, уютное, 
наивное, что-то такое хорошее и поэтичное, чего именно не хватает у женщин неискренних, лишенных чувства красоты и холодных.

Верочка была хорошо сложена, имела правильный профиль и 

красивые вьющиеся волосы. Огневу, который на своем веку мало 
видел женщин, она казалась красавицей.

– Уезжаю! – говорил он, прощаясь с нею около калитки. – Не 

поминайте лихом! Спасибо за всё!

Тем же певучим семинарским голосом, каким он беседовал со 

стариком, так же моргая и подергивая плечами, стал он благодарить Веру за гостеприимство, ласки и радушие.

– О вас писал я матери в каждом письме, – говорил он. – Если 

бы все такие были, как вы да ваш батька, то не житье было бы на 
свете, а масленая. У вас вся публика великолепная! Народ всё простой, сердечный, искренний.

– Вы теперь куда едете? – спросила Вера.
– Теперь еду к матери в Орел, побуду у нее недельки две, а там 

– в Питер на работу.

– А потом?
– Потом? Всю зиму проработаю, а весной опять куда-нибудь в 

уезд материалы собирать. Ну, будьте счастливы, живите сто лет… 
не поминайте лихом. Больше не увидимся.

Огнев нагнулся и поцеловал Верочкину руку. Затем в молчали
вом волнении он поправил на себе крылатку, взял поудобнее вязку 
книг, помолчал и сказал:

– Туману-то сколько навалило!
– Да. Вы у нас ничего не забыли?
– Что же? Кажется, ничего…
Несколько секунд Огнев постоял молча, потом неуклюже по
вернулся к калитке и вышел из сада.

– Постойте, я вас до нашего леса провожу, – сказала Вера, вы
ходя за ним.

Они пошли по дороге. Теперь уж деревья не заслоняли просто
ра и можно было видеть небо и даль. Точно прикрытая вуалью, вся 
природа пряталась за прозрачную матовую дымку, сквозь которую 
весело смотрела ее красота; туман, что погуще и побелее, неравномерно ложился около копен и кустов или клочьями бродил через 
дорогу, жался к земле и как будто старался не заслонять собой 
простора. Сквозь дымку видна была вся дорога до леса с темными 
канавами по бокам и с мелкими кустами, которые росли в канавах 
и мешали бродить туманным клочьям. В полуверсте от калитки 
темнела полоса кузнецовского леса.

«Зачем она со мной пошла? Ведь ее придется провожать на
зад!» – подумал Огнев, но, поглядев на профиль Веры, он ласково 
улыбнулся и сказал:

– Не хочется уезжать в такую хорошую погоду! Вечер настоя
щий романический, с луной, с тишиной и со всеми онерами. Знаете 
что, Вера Гавриловна? Живу я на свете 29 лет, но у меня в жизни 
ни разу романа не было. Во всю жизнь ни одной романической 
истории, так что с рандеву,1 с аллеями вздохов и поцелуями я знаком только понаслышке. Ненормально! В городе, когда сидишь у 
себя в номере, не замечаешь этого пробела, но тут, на свежем воздухе, он сильно чувствуется… Как-то обидно делается!

– Отчего же вы так?
– Не знаю. Вероятно, всю жизнь некогда было, а может быть, 

просто встречаться не приходилось с такими женщинами, которые… Вообще у меня мало знакомых, и я нигде не бываю.

Шагов триста молодые люди прошли молча. Огнев поглядывал 

на открытую голову и платок Верочки, и в душе его один за другим воскресали весенние и летние дни; то было время, когда вдали 
от своего серого петербургского номера, наслаждаясь ласками хо
1 свиданием (франц. rendez-vous)

роших людей, природой и любимым трудом, не успевал он замечать, как утренние зори сменялись вечерними и как один за другим, пророча конец лета, переставали петь сначала соловей, потом 
перепел, а немного позже коростель… Время летело незаметно, 
значит, жилось хорошо и легко… Стал он припоминать вслух о 
том, с какою неохотою он, небогатый, непривычный к движениям 
и людям, в конце апреля ехал сюда в N-ский уезд, где ожидал 
встретить скуку, одиночество и равнодушие к статистике, которая, 
по его мнению, среди наук занимает теперь самое видное место. 
Приехав апрельским утром в уездный городишко N., он остановился на постоялом дворе старовера Рябухина, где за двугривенный в сутки ему дали светлую и чистую комнату с условием, что 
курить он будет на улице. Отдохнув и справившись, кто в уезде 
состоит председателем земской управы, он немедля пошел пешком 
к Гавриилу Петровичу. Пришлось идти четыре версты роскошными лугами и молодыми рощами. Под облаками, заливая воздух серебряными звуками, дрожали жаворонки, а над зеленеющими 
пашнями, солидно и чинно взмахивая крыльями, носились грачи.

– Господи, – удивлялся тогда Огнев, – неужели тут всегда ды
шат таким воздухом, или это так пахнет только сегодня, ради моего приезда?

Ожидая сухого делового приема, к Кузнецовым вошел он не
смело, глядя исподлобья и застенчиво теребя свою бородку. Старик сначала морщил лоб и не понимал, зачем это молодому человеку и его статистике могла понадобиться земская управа, но когда 
тот пространно объяснил ему, что такое статистический материал 
и где он собирается, Гавриил Петрович оживился, заулыбался и с 
ребяческим любопытством стал заглядывать в его тетрадки… Вечером того же дня Иван Алексеич уже сидел у Кузнецовых за 
ужином, быстро хмелел от крепкой наливки и, глядя на покойные 
лица и ленивые движения своих новых знакомых, чувствовал во 
всем своем теле сладкую, дремотную лень, когда хочется спать, 
потягиваться, улыбаться. А новые знакомые благодушно оглядывали его и спрашивали, живы ли у него отец и мать, сколько он 
зарабатывает в месяц, часто ли бывает в театрах…

Припомнил Огнев свои разъезды по волостям, пикники, рыб
ные ловли, поездку всем обществом в девичий монастырь к игуменье Марфе, которая каждому из гостей подарила по бисерному 
кошельку, припомнил горячие, нескончаемые, чисто русские споры, когда спорщики, брызжа и стуча кулаками по столу, не понимают и перебивают друг друга, сами того не замечая, противоречат 
себе в каждой фразе, то и дело меняют тему и, поспорив часа дватри, смеются:

– Чёрт знает, из-за чего мы спор подняли! Начали о здравии, а 

кончили за упокой!

– А помните, как я, вы и доктор ездили верхом в Шестово? –

говорил Иван Алексеич Вере, подходя с нею к лесу. – Тогда еще 
нам юродивый встретился. Я дал ему пятак, а он три раза перекрестился и бросил мой пятак в рожь. Господи, столько я увожу с собой впечатлений, что если бы можно было собрать их в компактную массу, то получился бы хороший слиток золота! Не понимаю, 
зачем это умные и чувствующие люди теснятся в столицах и не 
идут сюда? Разве на Невском и в больших сырых домах больше 
простора и правды, чем здесь? Право, мне мои меблированные 
комнаты, сверху донизу начиненные художниками, учеными и 
журналистами, всегда казались предрассудком.

В двадцати шагах от леса через дорогу лежал небольшой узкий 

мостик со столбиками по углам, который всегда во время вечерних 
прогулок служил Кузнецовым и их гостям маленькой станцией. 
Отсюда желающие могли дразнить лесное эхо и видно было, как 
дорога исчезала в черной просеке.

– Ну, вот и мостик! – сказал Огнев. – Тут вам поворачивать на
зад…

Вера остановилась и перевела дух.
– Давайте посидим, – сказала она, садясь на один из столби
ков. – Перед отъездом, когда прощаются, обыкновенно все садятся.

Огнев примостился возле нее на своей вязке книг и продолжал

говорить. Она тяжело дышала от ходьбы и глядела не на Ивана 
Алексеича, а куда-то в сторону, так что ему не видно было ее лица.

– И вдруг лет через десять мы встретимся, – говорил он. – Ка
кие мы тогда будем? Вы будете уже почтенною матерью семейства, а я автором какого-нибудь почтенного, никому не нужного статистического сборника, толстого, как сорок тысяч сборников. 
Встретимся и вспомянем старину… Теперь мы чувствуем настоящее, оно нас наполняет и волнует, а тогда, при встрече, мы уж не 
будем помнить ни числа, ни месяца, ни даже года, когда виделись 
в последний раз на этом мостике. Вы, пожалуй, изменитесь… Послушайте, вы изменитесь?

Вера вздрогнула и повернулась к нему лицом.
– Что? – спросила она.
– Я вас спрашивал сейчас…
– Простите, я не слышала, что вы говорили.
Тут только Огнев заметил в Вере перемену. Она была бледна, 

задыхалась, и дрожь ее дыхания сообщалась и рукам, и губам, и 
голове, и из прически выбивался на лоб не один локон, как всегда, 

а два… Видимо, она избегала глядеть прямо в глаза и, стараясь 
замаскировать волнение, то поправляла воротничок, который как 
будто резал ей шею, то перетаскивала свой красный платок с одного плеча на другое…

– Вам, кажется, холодно, – сказал Огнев. – Сидеть в тумане не 

совсем-то здорово. Давайте-ка я провожу вас нах гауз.1

Вера молчала.
– Что с вами? – улыбнулся Иван Алексеич. – Вы молчите и не 

отвечаете на вопросы. Нездоровы вы или сердитесь? А?

Вера крепко прижала ладонь к щеке, обращенной в сторону Ог
нева, и тотчас же резко отдернула ее.

– Ужасное положение… – прошептала она с выражением силь
ной боли на лице. – Ужасное!

– Чем же оно ужасное? – спросил Огнев, пожимая плечами и не 

скрывая своего удивления. – В чем дело?

Всё еще тяжело дыша и вздрагивая плечами. Вера повернулась 

к нему спиной, полминуты глядела на небо и сказала:

– Мне нужно поговорить с вами, Иван Алексеич…
– Я слушаю.
– Вам, может быть, покажется странным… вы удивитесь, но 

мне всё равно…

Огнев еще раз пожал плечами и приготовился слушать.
– Вот что… – начала Верочка, наклоняя голову и теребя паль
цами шарик платка. – Видите ли, я вам вот что… хотела сказать… 
Вам покажется странным и… глупым, а я… я больше не могу.

Речь Веры перешла в неясное бормотанье и вдруг оборвалась 

плачем. Девушка закрыла лицо платком, еще ниже нагнулась и 
горько заплакала. Иван Алексеич смущенно крякнул и, изумляясь, 
не зная, что говорить и делать, безнадежно поглядел вокруг себя. 
От непривычки к плачу и слезам у него у самого зачесались глаза.

– Ну, вот еще! – забормотал он растерянно. – Вера Гавриловна, 

ну к чему это, спрашивается? Голубушка, вы… вы больны? Или 
вас кто обидел? Вы скажите, быть может, я того… сумею помочь…

Когда он, пытаясь утешить ее, позволил себе осторожно отнять 

от ее лица руки, она улыбнулась ему сквозь слезы и проговорила:

– Я… я люблю вас!

1 домой (нем. nach Hause).

Эти слова, простые и обыкновенные, были сказаны простым 

человеческим языком, но Огнев в сильном смущении отвернулся 
от Веры, поднялся и вслед за смущением почувствовал испуг.

Грусть, теплота и сентиментальное настроение, навеянные на 

него прощанием и наливкой, вдруг исчезли, уступив место резкому, неприятному чувству неловкости. Точно перевернулась в нем 
душа, он косился на Веру, и теперь она, после того как, объяснившись ему в любви, сбросила с себя неприступность, которая так 
красит женщину, казалась ему как будто ниже ростом, проще, 
темнее.

«Что же это такое? – ужаснулся он про себя. – Но ведь я же ее… 

люблю или нет? Вот задача-то!»

А она, когда самое главное и тяжелое наконец было сказано, 

дышала уже легко и свободно. Она тоже поднялась и, глядя прямо 
в лицо Ивана Алексеича, стала говорить быстро, неудержимо, горячо.

Как человек, внезапно испуганный, не может потом вспомнить 

порядка, с каким чередовались звуки ошеломившей его катастрофы, так и Огнев не помнит слов и фраз Веры. Ему памятны только 
содержание ее речи, она сама и то ощущение, которое производила 
в нем ее речь. Он помнит как будто придушенный, несколько сиплый от волнения голос и необыкновенную музыку и страстность в 
интонации. Плача, смеясь, сверкая слезинками на ресницах, она 
говорила ему, что с первых же дней знакомства он поразил ее своею оригинальностью, умом, добрыми, умными глазами, своими 
задачами и целями жизни, что она полюбила его страстно, безумно 
и глубоко; что когда, бывало, летом она входила из сада в дом и 
видела в передней его крылатку или слышала издали его голос, то 
сердце ее обливалось холодком, предчувствием счастья; его даже 
пустые шутки заставляли ее хохотать, в каждой цифре его тетрадок она видела что-то необыкновенно разумное и грандиозное, его 
суковатая палка представлялась ей прекрасней деревьев.

И лес, и туманные клочья, и черные канавы по бокам дороги, 

казалось, притихли, слушая ее, а в душе Огнева происходило чтото нехорошее и странное… Объясняясь в любви, Вера была пленительно хороша, говорила красиво и страстно, но он испытывал не 
наслаждение, не жизненную радость, как бы хотел, а только чувство сострадания к Вере, боль и сожаление, что из-за него страдает 
хороший человек. Бог его знает, заговорил ли в нем книжный разум, или сказалась неодолимая привычка к объективности, которая 
так часто мешает людям жить, но только восторги и страдание Веры казались ему приторными, несерьезными, и в то же время чувство возмущалось в нем и шептало, что всё, что он видит и слышит