Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Бабье царство

Покупка
Основная коллекция
Артикул: 616190.01.99
Чехов, А. П. Бабье царство [Электронный ресурс] / А. П. Чехов. - Москва : ИНФРА-М, 2013. - 34 с. - (Библиотека русской классики). - ISBN 978-5-16-007016-2. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/409191 (дата обращения: 29.03.2024). – Режим доступа: по подписке.
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
 
 
А.П. Чехов 
 
 
 
 
 
БАБЬЕ ЦАРСТВО 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Москва 
ИНФРА-М 
2013 

1 

УДК 822 
ББК  84 (2 Рос=Рус) 
 
Ч 56 
 
 
 
 
Чехов А.П. 
Бабье царство. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 34 с. – (Библиотека 
русской классики). 
 

    

 

 

 

 
ISBN 978-5-16-007016-2   
© Оформление. ИНФРА-М, 2013 
 
 

 
         
Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16.  
Гарнитура Newton.  Бумага офсетная. 
Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72. 
Тираж 5000 экз. Заказ № 
Цена свободная. 

 
«Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 3800540, 3800543.  Факс: (495) 3639212 
E-mail: books@infra-m.ru    http://www.infra-m.ru 
 
 
 
 
 

2 

БАБЬЕ ЦАРСТВО 
 
I. НАКАНУНЕ 
 
Вот толстый денежный пакет. Это из лесной дачи, от приказчика. Он пишет, что посылает полторы тысячи рублей, которые он 
отсудил у кого-то, выиграв дело во второй инстанции. Анна Акимовна не любила и боялась таких слов, как отсудил и выиграл дело. Она знала, что без правосудия нельзя, но почему-то, когда директор завода Назарыч или приказчик на даче, которые часто судились, выигрывали в пользу ее какое-нибудь дело, то ей всякий 
раз становилось жутко и как будто совестно. И теперь ей стало 
жутко и неловко, и захотелось отложить эти полторы тысячи куданибудь подальше, чтобы не видеть их. 
Она думала с досадой: ее ровесницы, – а ей шел двадцать шестой год, – теперь хлопочут по хозяйству, утомились и крепко уснут, а завтра утром проснутся в праздничном настроении; многие 
из них давно уже повыходили замуж и имеют детей. Только она 
одна почему-то обязана, как старуха, сидеть за этими письмами, 
делать на них пометки, писать ответы, потом весь вечер до полуночи ничего не делать и ждать, когда захочется спать, а завтра весь 
день будут ее поздравлять и просить у ней, а послезавтра на заводе 
непременно случится какой-нибудь скандал, – побьют кого, или 
кто-нибудь умрет от водки, и ее почему-то будет мучить совесть; а 
после праздников Назарыч уволит за прогул человек двадцать, и 
все эти двадцать будут без шапок жаться около ее крыльца, и ей 
будет совестно выйти к ним, и их прогонят, как собак. И все знакомые будут говорить за глаза и писать ей в анонимных письмах, 
что она миллионерша, эксплоататорша, что она заедает чужой век 
и сосет у рабочих кровь. 
Вот в стороне лежит пачка прочитанных и уже отложенных писем. Это от просителей. Тут голодные, пьяные, обремененные многочисленными семействами, больные, униженные, непризнанные… Анна Акимовна уже наметила на каждом письме, кому три 
рубля, кому пять; письма эти сегодня же пойдут в контору, и завтра там будет происходить выдача пособий, или, как говорят служащие, кормление зверей. 
Раздадут по мелочам и 470 рублей – проценты с капитала, завещанного покойным Акимом Иванычем на нищих и убогих. Будет безобразная толкотня. От ворот до дверей конторы потянется 
гусем длинный ряд каких-то чужих людей со звериными лицами, в 
лохмотьях, озябших, голодных и уже пьяных, поминающих хриплыми голосами матушку-благодетельницу Анну Акимовну и ее 

3 

родителей; задние будут напирать на передних, а передние – браниться нехорошими словами. Конторщик, которому прискучат 
шум, брань и причитывания, выскочит и даст кому-нибудь по уху 
ко всеобщему удовольствию. А свои люди, рабочие, не получившие к празднику ничего, кроме своего жалованья, и уже истратившие всё до копейки, будут стоять среди двора, смотреть и посмеиваться – одни завистливо, другие иронически. 
«Купцы, а особенно купчихи больше любят нищих, чем своих 
рабочих, – подумала Анна Акимовна. – Это всегда так». 
Взгляд ее упал на денежный пакет. Хорошо бы раздать завтра 
эти ненужные, противные деньги рабочим, но нельзя ничего давать 
рабочему даром, а то запросит в другой раз. Да и что значат эти 
полторы тысячи, если на заводе всех рабочих тысяча восемьсот с 
лишком, не считая их жен и детей? А то, пожалуй, выбрать одного 
из просителей, писавших эти письма, какого-нибудь несчастного, 
давно уже потерявшего надежду на лучшую жизнь, и отдать ему 
полторы тысячи. Бедняка ошеломят эти деньги, как гром, и, быть 
может, первый раз в жизни он почувствует себя счастливым. Эта 
мысль показалась Анне Акимовне оригинальной и забавной и развлекла ее. Она наудачу потянула из пачки одно письмо и прочла. 
Какой-то губернский секретарь Чаликов давно уже без места, болен и проживает в доме Гущина; жена в чахотке, пять малолетних 
дочерей. Гущинский четырехэтажный дом, в котором жил Чаликов, хорошо знала Анна Акимовна. Ах, нехороший, гнилой, нездоровый дом! 
– Вот отдам этому Чаликову, – решила она. – Посылать не стану, лучше сама свезу, чтобы не было лишних разговоров. Да, – 
рассуждала она, пряча в карман полторы тысячи, – посмотрю и, 
пожалуй, девочек куда-нибудь пристрою. 
Ей стало весело, она позвонила и приказала подавать лошадей. 
Когда она садилась в сани, был седьмой час вечера. Окна во 
всех корпусах были ярко освещены, и оттого на громадном дворе 
казалось очень темно. У ворот и далеко в глубине двора, около 
складов и рабочих бараков горели электрические фонари. 
Этих темных, угрюмых корпусов, складов и бараков, где жили 
рабочие, Анна Акимовна не любила и боялась. В главном корпусе 
после смерти отца она была только один раз. Высокие потолки с 
железными балками, множество громадных, быстро вертящихся 
колес, приводных ремней и рычагов, пронзительное шипение, визг 
стали, дребезжанье вагонеток, жесткое дыхание пара, бледные или 
багровые или черные от угольной пыли лица, мокрые от пота рубахи, блеск стали, меди и огня, запах масла и угля, и ветер, то 
очень горячий, то холодный, произвели на нее впечатление ада. Ей 

4 

казалось, будто колеса, рычаги и горячие шипящие цилиндры стараются сорваться со своих связей, чтобы уничтожить людей, а люди, с озабоченными лицами, не слыша друг друга, бегают и суетятся около машин, стараясь остановить их страшное движение. Анне 
Акимовне что-то показывали и почтительно объясняли. Она помнит, как в кузнечном отделении вытащили из печи кусок раскаленного железа и как один старик с ремешком на голове, а другой – 
молодой, в синей блузе, с цепочкой на груди и с сердитым лицом, 
должно быть, из старших, ударили молотками по куску железа, и 
как брызнули во все стороны золотые искры, и как, немного погодя, гремели перед ней громадным куском листового железа; старик 
стоял навытяжку и улыбался, а молодой вытирал рукавом мокрое 
лицо и объяснял ей что-то. И она еще помнит, как в другом отделении старик с одним глазом пилил кусок железа, и сыпались железные опилки, и как рыжий, в темных очках и с дырами на рубахе, работал у токарного станка, делая что-то из куска стали; станок 
ревел и визжал и свистел, а Анну Акимовну тошнило от этого шума, и казалось, что у нее сверлят в ушах. Она глядела, слушала, не 
понимала, благосклонно улыбалась, и ей было стыдно. Кормиться 
и получать сотни тысяч от дела, которого не понимаешь и не можешь любить, – как это странно! 
А в рабочих бараках она не была ни разу. Там, говорят, сырость, клопы, разврат, безначалие. Удивительное дело: на благоустройство бараков уходят ежегодно тысячи рублей, а положение 
рабочих, если верить анонимным письмам, с каждым годом становится все хуже и хуже… 
«При отце было больше порядка, – думала Анна Акимовна, выезжая со двора, – потому что он сам был рабочий и знал, что нужно. Я же ничего не знаю и делаю одни глупости». 
Ей опять стало скучно, и она была уже не рада, что поехала, и 
мысль о счастливце, на которого сваливаются с неба полторы тысячи, уже не казалась ей оригинальной и забавной. Ехать к какомуто Чаликову, когда дома постепенно разрушается и падает миллионное дело, и рабочие в бараках живут хуже арестантов, – это значит делать глупости и обманывать свою совесть. По шоссе и около 
него через поле, направляясь к городским огням, шли толпами рабочие из соседних фабрик – ситцевой и бумажной. В морозном 
воздухе раздавались смех и веселый говор. Анна Акимовна поглядела на женщин и малолетков, и ей вдруг захотелось простоты, 
грубости, тесноты. Она ясно представила себе то далекое время, 
когда ее звали Анюткой и когда она, маленькая, лежала под одним 
одеялом с матерью, а рядом, в другой комнате, стирала белье жилица-прачка, и из соседних квартир, сквозь тонкие стены, слыша
5 

лись смех, брань, детский плач, гармоника, жужжание токарных 
станков и швейных машин, а отец, Аким Иваныч, знавший почти 
все ремесла, не обращая никакого внимания на тесноту и шум, паял что-нибудь около печки или чертил или строгал. И ей захотелось стирать, гладить, бегать в лавку и кабак, как это она делала 
каждый день, когда жила с матерью. Ей бы рабочей быть, а не хозяйкой! Ее большой дом с люстрами и картинами, лакей Мишенька во фраке и с бархатными усиками, благолепная Варварушка и 
льстивая Агафьюшка, и эти молодые люди обоего пола, которые 
почти каждый день приходят к ней просить денег и перед которыми она почему-то всякий раз чувствует себя виноватой, и эти чиновники, доктора и дамы, благотворящие на ее счет, льстящие ей и 
презирающие ее втайне за низкое происхождение, – как все это 
уже прискучило и чуждо ей! 
Вот железнодорожный переезд и застава; пошли дома вперемежку с огородами; вот, наконец, и широкая улица, где стоит знаменитый дом Гущина. На улице. обыкновенно тихой, теперь по 
случаю кануна праздника было большое движение. В трактирах и 
портерных шумели. Если бы проезжал теперь по улице кто-нибудь 
не здешний, живущий в центре города, то он заметил бы только 
грязных, пьяных и ругателей, но Анна Акимовна, жившая с детства в этих краях, узнавала теперь в толпе то своего покойного отца, 
то мать, то дядю. Отец был мягкая, расплывчатая душа, немножко 
фантазёр, беспечный и легкомысленный; у него не было пристрастия ни к деньгам, ни к почету, ни к власти: он говорил, что рабочему человеку некогда разбирать праздники и ходить в церковь; и 
если б не жена, то он, пожалуй, никогда бы не говел и в пост ел бы 
скоромное. А дядя, Иван Иваныч, наоборот, был кремень; во всем, 
что относилось к религии, политике и нравственности, он был крут 
и неумолим, и наблюдал не только за собой, но и за всеми служащими и знакомыми. Не дай бог, бывало, войти к нему в комнату и 
не перекреститься! Роскошные хоромы, в которых живет теперь 
Анна Акимовна, он держал запертыми и отпирал их только в 
большие праздники для важных гостей, а сам жил в конторе, в одной маленькой комнатке, уставленной образами. Он тяготел к старой вере и постоянно принимал у себя старообрядческих архиереев и попов, хотя был крещен и венчан, и жену свою похоронил по 
обряду православной церкви. Брата Акима, своего единственного 
наследника, он не любил за легкомыслие, которое называл простотой и глупостью, и за равнодушие к вере. Он держал его в черном 
теле, на положении рабочего, платил ему по 16 рублей в месяц. 
Аким говорил своему брату вы и в прощеные дни со всем своим 
семейством кланялся ему в ноги. Но года за три до своей смерти 

6 

Иван Иваныч приблизил его к себе, простил и приказал нанять для 
Анютки гувернантку. 
Ворота под домом Гущина темные, глубокие, вонючие; слышно, как около стен покашливают мужчины. Оставив сани на улице, 
Анна Акимовна вошла во двор и спросила тут, как пройти в 46-й 
номер к чиновнику Чаликову. Ее направили к крайней двери направо, в третий этаж. И во дворе, и около крайней двери, даже на 
лестнице был тот же противный запах, что и под воротами. В детстве, когда отец Анны Акимовны был простым рабочим, она живала в таких домах, и потом, когда обстоятельства изменились, 
часто посещала их в качестве благотворительницы; узкая каменная 
лестница с высокими ступенями, грязная, прерываемая в каждом 
этаже площадкою; засаленный фонарь в пролете; смрад, на площадках около дверей корыта, горшки, лохмотья, – все это было 
знакомо ей уже давным-давно… Одна дверь была открыта, и в нее 
видно было, как на столах сидели портные-евреи в шапках и шили. 
На лестнице Анне Акимовне встречались люди, но ей и в голову 
не приходило, что ее могут обидеть. Рабочих и мужиков, трезвых и 
пьяных, она так же мало боялась, как своих интеллигентных знакомых. 
В квартире № 46 сеней не было, и начиналась она с кухни. 
Обыкновенно в квартирах фабричных и мастеровых пахнет лаком, 
смолой, кожей, дымом, смотря по тому, чем занимается хозяин; 
квартиры же обедневших дворян и чиновников узнаются по промозглому запаху какой-то кислоты. Этот противный запах обдал 
Анну Акимовну и теперь, едва она переступила порог. В углу за 
столом сидел спиной к двери какой-то мужчина в черном сюртуке, 
должно быть, сам Чаликов, и с ним пять девочек. Старшей, широколицей и худенькой, с гребенкой в волосах, было на вид лет пятнадцать, а младшей, пухленькой, с волосами как у ежа, – не больше трех. Все шестеро ели. Около печи, с ухватом в руке, стояла 
маленькая, очень худая, с желтым лицом женщина в юбке и белой 
кофточке, беременная. 
– Не ожидал я от тебя, Лизочка, что ты такая непослушная, – 
говорил мужчина с укоризной. – Ай, ай, как стыдно! Значит, ты 
хочешь, чтобы папочка тебя высек, да? 
Увидев на пороге незнакомую даму, тощая женщина вздрогнула и оставила ухват. 
– Василий Никитич! – окликнула она не сразу, глухим голосом, 
как будто не веря своим глазам. 
Мужчина оглянулся и вскочил. Это был костлявый, узкоплечий 
человек, со впалыми висками и с плоскою грудью. Глаза у него 
были маленькие, глубокие, с темными кругами, нос длинный, пти
7 

чий и немножко покривившийся вправо, рот широкий. Борода у 
него двоилась, усы он брил и от этого походил больше на выездного лакея, чем на чиновника. 
– Здесь живет господин Чаликов? – спросила Анна Акимовна. 
– Точно так-с, – строго ответил Чаликов, но тотчас же узнал 
Анну Акимовну и вскрикнул: – Госпожа Глаголева! Анна Акимовна! – и вдруг задохнулся и всплеснул руками, как бы от страшного 
испуга. – Благодетельница! 
Со стоном он подбежал к ней и, мыча, как параличный, – на бороде у него была капуста, и пахло от него водкой, – припал лбом к 
муфте и как бы замер. 
– Ручку! Ручку святую! – проговорил он, задыхаясь. – Сон! 
Прекрасный сон! Дети, разбудите меня! 
Он повернул к столу и сказал рыдающим голосом, потрясая кулаками: 
– Провидение услышало нас! Пришла наша избавительница, 
наш ангел! Мы спасены! Дети, на колени! На колени! 
Госпожа Чаликова и девочки, кроме самой младшей, стали для 
чего-то быстро убирать со стола. 
– Вы писали, что ваша жена очень больна, – сказала Анна Акимовна, и ей стало совестно и досадно. «Полторы тысячи я ему не 
дам», – подумала она. 
– Вот она, моя жена! – сказал Чаликов тонким женским голоском, как будто слезы ударили ему в голову. – Вот она, несчастная! 
Одною ногой в могиле! Но мы, сударыня, не ропщем. Лучше умереть, чем так жить. Умирай, несчастная! 
«Что он ломается? – подумала Анна Акимовна с досадой. – 
Сейчас видно, что привык иметь дело с купцами». 
– Говорите со мной, пожалуйста, по-человечески, – сказала 
она. – Я комедий не люблю. 
– Да, сударыня, пятеро осиротевших детей вокруг гроба матери, 
при погребальных свечах – это комедия! Эх! – сказал Чаликов с 
горечью и отвернулся. 
– Замолчи! – шепнула жена и дернула его за рукав. – У нас, сударыня, не прибрано, – сказала она, обращаясь к Анне Акимовне, – 
уж вы извините… Дело семейное, сами изволите знать. В тесноте, 
да не в обиде. 
«Не дам я им полторы тысячи», – опять подумала Анна Акимовна. 
И чтобы поскорее отделаться от этих людей и от кислого запаха, она уже достала портмонэ и решила оставить рублей 25 – не 
больше; но ей вдруг стало совестно, что она ехала так далеко и 
беспокоила людей из-за пустяков. 

8 

– Если вы дадите мне бумаги и чернил, то я сейчас напишу доктору, моему хорошему знакомому, чтобы он побывал у вас, – сказала она, краснея. – Доктор очень хороший. А на лекарства я вам 
оставлю. 
Госпожа Чаликова бросилась стирать со стола. 
– Здесь не чисто! Куда ты? – прошипел Чаликов, глядя на нее со 
злобой. – Проводи к жильцу! Пожалуйте, сударыня, к жильцу, осмелюсь просить вас, – обратился он к Анне Акимовне. – Там чисто. 
– Осип Ильич не велел ходить в его комнату! – сказала строго 
одна из девочек. 
Но Анну Акимовну уже повели из кухни через узкую проходную комнату, меж двух кроватей; видно было по расположению 
постелей, что на одной спали двое вдоль, а на другой – трое поперек. В следующей затем комнате жильца, в самом деле, было чисто. Опрятная постель с красным шерстяным одеялом, подушка в 
белой наволочке, даже башмачок для часов, стол, покрытый пеньковою скатертью, а на нем чернильница молочного цвета, перья, 
бумага, фотографии в рамочках, все как следует, и другой стол, 
черный, на котором в порядке лежали часовые инструменты и разобранные часы. На стенах были развешаны молотки, клещи, буравчики, стамески, плоскозубцы и т. п., и висело трое стенных часов, которые тикали; одни часы громадные, с толстыми гирями, 
какие бывают в трактирах. 
Принимаясь за письмо, Анна Акимовна увидела перед собой на 
столе портрет отца и свой портрет. Это ее удивило. 
– Кто здесь у вас живет? – спросила она. 
– Жилец, сударыня, Пименов. Он у вас на заводе служит. 
– Да? А я думала, часовой мастер. 
– Часами он занимается приватным образом, между делом. Любитель-с. 
После некоторого молчания, когда слышно было только, как 
тикали часы и скрипело перо по бумаге, Чаликов вздохнул и сказал 
насмешливо, с негодованием: 
– Правда говорится: из благородства да из чинов шубы себе не 
сошьешь. Кокарда на лбу и благородный титул, а кушать нечего. 
По-моему, если человек низкого звания помогает бедным, то он 
гораздо благороднее какого-нибудь Чаликова, который погряз в 
нищете и пороке. 
Чтобы польстить Анне Акимовне, он сказал еще несколько 
фраз, обидных для своего благородства, и было ясно, что он унижал себя потому, что считал себя выше ее. Она между тем кончила 
письмо и запечатала. Письмо будет брошено, а деньги пойдут не 

9 

на лечение, – это она знала, но все-таки положила на стол 25 рублей и, подумав, прибавила еще две красных бумажки. Тощая желтая рука госпожи Чаликовой, похожая на куриную лапку, мелькнула у нее перед глазами и сжала деньги в кулачок. 
– Это вы изволили дать на лекарства, – сказал Чаликов дрогнувшим голосом, – но протяните руку помощи также мне… и детям, – добавил он и всхлипнул, – детям несчастным! Не за себя 
боюсь, за дочерей боюсь! Гидры разврата боюсь! 
Стараясь открыть портмонэ, в котором испортился замочек, 
Анна Акимовна сконфузилась, покраснела. Ей было стыдно, что 
люди стоят перед ней, смотрят ей в руки и ждут и, вероятно, в глубине души смеются над ней. В это время кто-то вошел в кухню и 
застучал ногами, стряхивая снег. 
– Жилец пришел, – сказала госпожа Чаликова. 
Анна Акимовна еще больше сконфузилась. Ей не хотелось, 
чтобы кто-нибудь из заводских застал ее в этом смешном положении. Жилец, как нарочно, вошел в свою комнату в ту самую минуту, когда она, сломавши наконец, замочек, подавала Чаликову несколько бумажек, а Чаликов мычал, как параличный, и искал губами, куда бы поцеловать ее. В жильце она узнала рабочего, который 
когда-то в кузнечном отделении гремел перед ней железным листом и давал ей объяснения. Очевидно, он пришел теперь прямо с 
завода: лицо у него было смуглое от копоти, и одна щека около 
носа запачкана сажей. Руки совсем черные, и блуза без пояса лоснилась от масляной грязи. Это был мужчина лет тридцати, среднего роста, черноволосый, плечистый и, по-видимому, очень сильный. Анна Акимовна с первого же взгляда определила в нем старшего, получающего не меньше 35 рублей в месяц, строгого, крикливого, бьющего рабочих по зубам, и это видно было по его манере стоять, по той позе, какую он невольно вдруг принял, увидев у 
себя в комнате даму, а главное потому, что у него были брюки навыпуск, карманы на груди и острая, красиво подстриженная бородка. Покойный отец, Аким Иваныч, был братом хозяина, а всетаки боялся старших, вроде этого жильца, и заискивал у них. 
– Извините, мы без вас распорядились тут, – сказала Анна Акимовна. 
Рабочий смотрел на нее с удивлением, конфузливо улыбался и 
молчал. 
– Вы сударыня, погромче… – тихо сказал Чаликов. – Господин 
Пименов, когда приходят по вечерам с завода, бывают туги на ухо. 
Но Анна Акимовна была уже рада что ей тут больше нечего делать, кивнула головой и быстро вышла. Пименов пошел проводить 
ее. 

10